|
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" от всей души поздравляют известного русского писателя Бориса Петровича Агеева с 65-летием!
Желаем юбиляру здоровья, благополучия и вдохновения!
Молчал. Но не из вредности и не вперекор графоманскому лозунгу: «Ни дня без строчки». А подчиняясь всегда уместному совету: «Можешь не писать - не пиши».
1. О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ НЕНУЖНЫХ КНИГ Говорят, преподобный Серафим Саровский не умел писать, а его «Наставления» были записаны «на лету» посторонними людьми. Но, как ни удивительно это покажется, он умел читать и прочитывал все книги в библиотеках монастырей, где подвизался. В неделю менял около сотни книг. Для своего времени он был одним из начитаннейших и культурных людей. Нужно только помнить, что истины Серафима («Стяжи дух мирен - и тысячи вокруг тебя спасутся») были не вычитаны преподобным из книг, а выношены в сердце и подтверждены примером собственной жизни - стали его личным подвигом. Так что для меня опыт чтения и соответствия прочитанного текущим жизненным обстоятельствам, злобе дня - установились в непререкаемой ценности первоначального опыта, а не соответствия. Не знаю, сколько мирских и духовных книг преподобный пропустил через сито своего пытливого внимания, усвояя их мудрость, а какие показались ему лишними, непримечательными. Как бы ни было, даже опыт чтения ненужных книг не бывает лишним, утверждая значимость чтения книг нужных - и необходимость чтения вообще...
Скоро будет шестьдесят лет, как я читаю ненужные книги. Руководить моим чтением было некому, советы же школьных товарищей обязательно прочесть «Бахмутский шлях» или «Робинзона Крузо», потому что, мол, это завдалецкие книги, достигали некоторого успеха. С той поры я прочёл тысячи ненужных книг. Нужные попадались редко, да и нужность или ненужность их выяснялись не сразу. К примеру - я запомнил свою первую прочитанную книжку, которую мать выбрала для меня уже в первом классе из свежего библиотечного пополнения. Тоненькая такая книжечка с цветными картинками на твёрдых мелованных страницах, - «Сказки» братьев Гауфф. Но запомнилось не содержание сказок, а название книжки в результате одного прискорбного происшествия. Каждый день я носил сказки в школу, листал книжку на переменках, на уроках под партой, показывая малолетнюю гордыню: я оказался единственным учеником в первом классе, кто уже умел бегло читать книжки в то время, когда остальные пытались осилить фразу: «Мама мыла раму». Чернильница-непроливайка в портфеле перевернулась и чернила уничтожили всё великолепие цветных страниц. Это превращение ужаснуло настолько, что я расплакался. Подумалось, что больше никогда мне не выдадут ни одну книжку ни в одной библиотеке - как следствие собственной преступной неосмотрительности. Отчего расплакался ещё горше. Мать на следующий день зашла к библиотекарше Шуре Мякшиной, жене отцова племянника, и эти порченые сказки были благополучно списаны: рассылались они в библиотечные фонды не в единственном экземпляре. В старшем возрасте пробовал перечитать братьев Гауфф, но их сказки почему-то не произвели на меня впечатления. Возможно, подсознательно я помнил о происшествии с первой книжкой - и это мне помешало. Так «Сказки» братьев Гауфф оказалась и первой ненужной книжкой. Книга нужная определилась не сразу. Причём так совпало, что она стала и единственной книгой, которая последовала со мной на необитаемый остров - в полном соответствии со всем известным вопросом. И, что бы я ни думал об этом совпадении, книга со мной оказалась неслучайно, и впоследствии даже стала необходимой. Это был «Моби Дик» Германа Мелвилла из двухсоттомной серии «Библиотека всемирной литературы». ...Любил забредать в московские книжные магазины, ходил на книжные «толчки» под памятник первопечатнику Фёдорову у Дома книги. ПТУ-шной крохотной стипендии, конечно, не хватало на всё, куда падал взгляд, и тоненькую детгизовскую книжицу в твёрдом переплёте я приобрёл едва ли не за двадцать тогдашних копеек. Соблазнила картинка на обложке, с парусником и большой рыбой в размыве морских волн: «Моби Дик» в уютном пересказе Дара и Паперно. Они вычистили роман от напрасных философских наслоений, удалили чешую реминисценций, схлопнули поток целыми страницами параноидальных речений забесовлённого капитана Ахава - и оставили «голый» романтический сюжет с погонями и пристрелками калёными в крови китобойными гарпунами. И этого хватило для начала. Книга запала в память. Второй «Моби Дик» встретился в библиотеке Камчатского морского пароходства, прошёл со мной полгода челноком по рейсу Петропавловск-Камчатский - Владивосток, и даже побывал у восточного побережья Камчатки. Пожалуй, он ничуть не укачивался. Но это оказался совершенно другой «Моби Дик». Чужой, пугающий. Местами вызывал отвращение. Порой - смех. Да и кому бы теперь не взоржалось, наткнись он на такие строки: «Душа Ахава суровой вьюжной зимой его старости спряталась в дуплистый ствол его тела и сосала там угрюмо лапу мрака». Во фразе очевидны чрезмерная стилистическая старательность, - но и крайний пессимизм. И у Мелвилла это сплошь и рядом. Казалось, Герман писал свою «дуплистую» прозу с воодушевлением и она его самого как-то тешила безысходной напыщенностью... И он стал заманывать своей непонятной новизной. Детская версия Дара и Паперно, ещё одна ненужная книга, оказалась хитроумной ловушкой на пути к подлинному «Моби Дику». С книгой пришлось бороться, как Иаков боролся во тьме с Богом - и даже что-то повредил в составе ноги. У меня повредилось сперва представление о романе, потом представление о литературе вообще. И вывел по итогу заключения: а) Роман написан неповторимо неправильно; б) Литература так не пишется. Мелвилл оказался единственным партизаном в собственном лесу, или, иначе, - единственным китобоем в диком море. Подражателей у него нет. При том, что из всей массы текста романа невозможно «достать» хотя бы одну цитируемо-броскую фразу, вычленить один афоризм - ничего! Но какие сочно-яркие эпизоды профессиональной разделки туши кита! Какие эмоционально гнетущие описания зимнего моря! Короче, книгу я заныкал. Когда увольнялся из пароходства, сообщил о якобы утере книги, и её стоимость у меня вычли из последней зарплаты. Так она оказалась со мной на необитаемом острове Карагинском, куда был направлен техником маяка. Это низкая должность вольнонаёмных Гидрографической службы Военно-морского флота Советского Союза. Самая низкая была - береговой матрос, или, попросту, уборщица. Несколько лет жизни на маяке, вьюжными тёмными, перемежаемые вспышками маячного фонаря вечерами, вновь и вновь перечитывал страницы этого непоправимого романа. И с годами постепенно проник в «Моби Дика». Роман интересен мне и теперь. В нём обнаружилась сущностная тайна, обнажилась правда, выстраданная автором, способным прозрить будущее и мужественно выставить городу и миру трагически важные, главные заключения о человеке. Роман убедителен и как исполняющееся на глазах предсказание о судьбе Америки. Отвечает на вопрос о происхождении американской мечты, о её генезисе. О том, как оказалось возможно мировому сброду за короткий срок на крови построить мощную живучую цивилизацию вавилонского типа. Она ведь зачиналась в административном устройстве строго как Новый Рим, в религиозном основании, в идеологическом ракурсе - как Новый Израиль с тайной, оккультной «подкладкой», а в реалиях выстроилась как языческий Новый Вавилон. То есть, Америка созидалась как квинтэссенция человекостроительства, с заманчивой идеологией личностной свободы, воплощаемой через доллар. И что-то вот её ожидает... Когда в начале нынешнего века обрушились башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, в телевизионных картинках, снятых с разных точек, как молния, промелькнул один кадр. Развевающийся американский флаг на крыше складывающегося небоскрёба, как бы уходящего в бездну в облаке пыли. Кинулся к «Моби Дику» и открыл финальную сцену с гибелью китобойного судна «Пекод», потопленного мстительным, зловещим китом. И с холодком на спине прочёл этот предфинальный абзац со следами тщательного конструирования места действия и «мизансцен» с расположением персонажей, во всех подробностях «топографии» эпизода, с прозрачными ветхозаветными аллюзиями и глубоким символизмом... Трое гарпунёров-язычников ещё стоят в дозоре на марсе уплывающей на дно мачты, которую сопровождает морской ястреб (поморник): «Но когда волны уже заплескали, смыкаясь над головой индейца, стоявшего на грот-мачте, от которой виднелось теперь над водой только несколько дюймов вместе с длинным развевающимся флагом, что спокойно, словно в насмешку, колыхался в лад со смертоносными валами, едва не касаясь их, – в это мгновение в воздух поднялась краснокожая рука с молотком и размахнулась, ещё прочнее прибивая флаг к быстро погружающейся стеньге. Ястреб, который со злорадством провожал последний клотик вниз от самого его исконного жилища среди звёзд, клюя флаг и мешая Тэштиго, нечаянно просунул своё широкое трепещущее крыло между стеньгой и молотком; и в этот миг, словно почувствовав трепет воздуха над собой, с последним вздохом дикарь из-под воды крепко прижал молоток к стеньге; и птица небесная, с архангельским криком вытянув ввысь свой царственный клюв и запутавшись пленным телом во флаге Ахава, скрылась под водой вместе с его кораблём, что, подобно свергнутому Сатане, унёс с собой в преисподнюю вместо шлема живую частицу неба»... Китобоец «Пекод», названный именем истреблённого индейского племени, утонул, вавилонские башни упали, Америка ещё зрительно продолжает плыть. Но всё главное уже произошло...
Однако нужно же рассказать о том, как я научился читать. Именно научился... Ещё когда брат Юрка, старший меня на два года, осваивал букварь, а потом письмо, я настырно просовывал снизу голову под его локоть, к широкому аэродрому «школьного» стола, на котором лежали тетради и письменные принадлежности. И с нижней точки, спараллеленной с тетрадным листом, с замиранием сердца следил, как из-под чернильного кончика братова пера на бумаге появлялись сплюснутые буквы. Они волшебным образом складывались в слова, потом в короткие фразы, которые Юрка повторял вслух. Сам процесс изображения слов на бумаге казался мне исполненным глубочайшего значения и равнялся умонепостигаемому таинству. И, видно, желание самому плести буквы и складывать их в слова, которые своим зримым появлением обозначали никому ранее не известные чувства, предметы и понятия, будто оживляя их, делая их доступными другим людям, - обратилось в страсть. Пытался повторить за братом его колдовские манипуляции с пером, - и измазал обрывок бумаги чернилами. На другом обрывке то же самое. Непослушное перо рвало и дыбило бумагу, выскальзывало из пальцев. Я чуть не плакал от бессилия, но смириться с неудачей не хотел. Ночью плохо спал, как рассказывала мать, вскрикивал, скрипел зубами во сне. Долго ещё пришлось мне нервничать, плакать и даже рычать от злости на себя. Юрка морщил лоб, гневаясь нестерпимо синими глазами: «Вот буква «Мэ», вот «а», - а вместе «Ма»... Ещё раз «Ма», и что получается? Тупой, что ли? Получается «Мама»!» Я брал букварь и уходил в другую комнату. Картинки в букваре были понятны. Логика складывания букв в слоги, созидающие звуки, которые затем облекались в форму слов - тоже до меня как-то дошла. А вот сложить их зрительно, въяви так, чтобы слова сошлись и потекли речью - стало недостижимой задачей. Как же я страдал!.. И вот однажды во сне явилось. Сон - это состояние исступления, которое Создатель в раю навёл на Адама перед тем, как из его делимой части, из его свойства, из духовной грани, - поскольку Адам до грехопадения являлся духовным существом, - из его «ребра» создать ему жену. Человек впадает в это состояние каждую ночь и посредством сна возвращается в непорченную, райскую форму бытия. В котором возможно всё... ...Утром разложил на столе вчерашнюю районную газету, вперился взглядом в передовицу на первой полосе и вслух, себе не веря, стал читать слово за словом текст забубённых вестей об удачной уборке колхозных полей - своего рода донесение о благополучии. И прочёл передовицу до конца, лишь запинаясь на особо непонятных словах: «культивация», «агротехника», «свеклоуборочный комбайн»... И с пламенным нетерпением принялся ждать возвращения брата из школы. Он пришёл с одноклассником Борькой Селезнёвым, долговязым, спокойным и добрым парнем. Разложили на столе учебники, письменные принадлежности, взялись по-быстрому за уроки, чтобы вместе потом улизнуть на рыбалку. Меня пучило от нетерпения объявить о своём новом состоянии. Пытался встрять в их разговоры, махал газетой перед их носами, и они наконец, заметили моё старание. «Ну, осваиваешь алфавит?», - небрежно спросил брат, коему в присутствии друга несподручно было общаться с такой мелкотой, как я. Клокочущее в моём горле ликование взорвалось выстрелом: «Я читаю!». И, вдругорядь разложивши передовицу, собрался вновь обнародовать её от начала до конца. После первого озвученного абзаца Юрка оторопел, но не показал виду. Отобрал у меня газету и сверил текст, дабы убедиться в том, что не ослышался. «А здесь почитай», - Борька показал нужный абзац. Я почитал. И тогда Борька переглянулся с братом, присвистнул и протянул задумчиво: «Дела-а»... До сих пор не пытался осмыслить сам факт раннего чтения. Возможно, в нём нет никакой тайны. В нынешнее время грудные дети начинают осваивать компьютер даже быстрее своих родителей. Что-то такое витает в воздухе и передаётся от одного к другому, сокращая сроки передачи информации. Открытие способности к раннему чтению явилось неосознаваемым мною откровением. Потрясение, тогда испытанное, незримо, неявно, околицами поддерживает меня в дерзаниях, - и до сих пор остаётся одним из самых ярких впечатлений жизни... ...Однажды отец выпивал на кухне со своим братом, дядькой Васькой Головой. И сказал, кивнув в мою сторону: «Этот уже читает. Сам научился. - Обернулся, посмотрел искоса и добавил с непонятной мне укоризной: - Э-эх, псюган. Что из него будет...»
И в добавление - новеллы о людях и книгах. Вспоминаю и пишу не в хронологическом порядке, а как услужает память.
Климентий и Мануэль Рохас У него было редкое имя - Климентий. Под тридцать лет, не пил, не курил. Похож на среднего роста гиббона; голова, как круглый гриб на срезе пня, вросла в широкие плечи и была покрыта чем-то курчаво-барашковым. Хитро-значительно улыбался широким губастым ртом. Зимними вечерами (особенно он любил пургу) ходил босиком, в тугих пёстрых плавках - закалялся. Пару раз его забирали в милицию, но он сумел отстоять право на здоровый образ жизни, - да и подобные закидоны наряду с моржеванием тогда входили в моду. Милиционеры порекомендовали надевать на себя хотя бы майку - всё-таки Москва, а не Сочи - и он пошёл им навстречу. Хожалый по улице народ его уже не страшился и даже приветливо с ним здоровкался. Завязывались и знакомства. Барышня, укутанная в шубку, морщила носик и прыскала в мохнатый воротник, а Климентий, у которого нигде ничего не морщилось, стоял босиком на обледенелом тротуаре и, нимало не смущаясь, размахивал длинными, до колен, узловатыми ручищами, поросшими рыжим мхом, вкрадчиво лыбился и сверкал глазами сквозь поволоки метели, продолжая ей что-то увлечённо плести. Кому как, а у меня, вчерашнего деревенского жителя, семнадцатилетнего паренька, такие картины вызывали нервный смешок. В общаге от 112-го стройуправления, где Климентий работал электриком, бытовало убеждение, что климентьевские знакомства с барышнями побрехушками на улице не заканчивались. Говорили, впрочем, что он предпочитал женщин постарше. Комнату в общаге Климентий делил с книгами - в то время, когда остальные жили в комнатах по-двое, а где и по-трое. Видимо, имел обольстительный подход к комендантше общежития. Зарплату тратил на книги. Предмет его особой гордости составляла Библиотека всемирной литературы, каждый новопоступающий по подписке том которой Климентий вожделенно оглаживал подрагивающими пальцами, нюхал и чуть ли не лизал. Книги на полках и на стеллаже стояли строго алфавитно, по рубрикам, с картонными разделителями. Каждый экземпляр библиотеки был занесён с специальный каталог с кратким содержанием книги. Самое удивительное - он помнил содержание всех книг, а их было не менее двух тысяч! Мне, читателю хищно-всеядному, а тогда и поверхностному, это казалось невозможным. Первая книга, которую я испросил для прочтения, называлась «Сын вора. Слаще вина. Романы». Недавно просмотрел этот однотомник Мануэля Рохаса в Инете и подивился перенасыщенности книги пошлыми сюжетными оборотами и банальными ходами, тому, как принижены образы людей и насколько ветхозаветно возвышено изображение страстей и интриг. Книга оказалась из обоймы «жёлтой» литературы, имеющей все признаки внешне-ходульной, товарной привлекательности... Но тогда она захватила меня велеречивыми авторскими рассуждениями и симуляцией вселенской мудрости, так что я и не заметил, как увлечённо стал подчёркивать нужные места цветными карандашами, не чураясь и толстых восклицательных знаков на обочинах страниц. К концу чтения книга оказалась разграфлена так, что стала напоминать сплошь нотные станы. Когда я вернул книгу Климентию, он примрачнел. «Это ты неправильно сделал, - он ткнул пальцем в исполосованные страницы. - С чужими книгами так не поступают. Я дам тебе синюю школьную резинку и, пока схожу на закалку, ты сотри, пожалуйста, эти карандашные черты». Следующий вечер я только тем и занимался. К концу чистки книги возненавидел того Рохаса. И ещё мне было стыдно. Но я был и благодарен Климентию за то, что он со мной, как выразились бы в моей родной деревне, «поступил культурно», а не стал меня в гневе бить и калечить. ...Климентий довольно покивал, просматривая освежённые страницы, взгляд его уплыл в текст и после минутной паузы он саркастически хмыкнул: «А тут ты не прав!» И процитировал мне место, которое привлекло его внимание. Как помнится, речь шла о глубокомысленном толковании женской природы. И с убеждённостью, в картинах, с использованием неописуемых логических заключений, с уходом в боковые ответвления мысли, доказал мне, в чём именно был неправ автор. Вольтерьянская вольность рассуждения и смелость обобщений произвели на меня тогда неизгладимое впечатление. «Ну, какую книгу присмотрел? - он обратил ко мне круглое лицо и лукаво подмигнул. - А вон сзади тебя на второй полке сверху стоит том романов «Три товарища», «Возвращение» и «На Западном фронте без перемен». Автор - Эрих Мария Ремарк. Оч-чень интересно он рассматривает проблему дружбы и ненависти в исключительных обстоятельствах. Осилишь? Смотри, книга толстая»... ...Думается мне, что Климентий ещё где-то живёт, хотя ему уже немало лет. Обзавёлся семьёй, оброс детьми, внуками и правнуками. Привил им любопытство к культуре. И сохранил главное, чем тихо кипела его душа - любовь к книге. Старая любовь не ржавеет...
2. МИНИАТЮРЫ Свой дом Есть люди, которым неважно, где жить. Легко расстаются с одним местом, легко оседают на другом. Песня даже была о них: «...Мой адрес не дом и не улица. Мой адрес - Советский Союз...» Что ни пень, то околица. Таких людей в Советском Союзе было много и ещё больше. В молодости уехал из деревенского родительского дома и где только побывать ни хотелось! Упёрся в Камчатку, а ещё и Чукотка звала, Аляска манила, Калифорния. И выяснилось - да я же домосед! На торговом судне ходил, - в трое суток перемещались на тысячу километров. Выйду на палубу покурить - мимо города, острова и страны. А возвращался в каюту, как домой. Там спальный рундук с бортиками, чтобы при качке не вывалился, крохотный столик, привинченный к переборке, табурет финской постройки, зрак иллюминатора, как увеличительная линза между тобой и миром, в которую ты ли смотришь, - она ли в тебя... В тех перекочёвках тянуло бессознательно домой, к милому и привычному, потому и к мимоходящему относился прохладно-внимательно, думая - больше не увижу. Родительский дом в деревне ведь не просто место жительства. Там, в гнезде, в тёплом родном логовище, - корни личности, начала познания мира и жизни… А потом наступило остывание. Всего на свете не перевидаешь, а превращаться в кочевника, в перекати-поле - не хотелось. Свой дом с тех пор вожу с собой, как черепаха.
3. АНГЕЛ ЧЁРНЫЙ. В ТЕНИ КРЫЛА Распрягайте, хлопцы, коней, 1. Между Ванькой и Панасом …Эмалево-синее небо, сыплется редкая пороша, ленно текут белёсые облака. Середина зимы. Оглохшая ворона сидит на чёрной ветке обгоревшего дерева на обочине изрытой снарядами дороги. Тела убитых ополченцев за укрытием блокпоста, на дороге дотлевают трупы сгоревших в огне «Ураганов» окраинских карателей – у тех и у других одна и та же «славянская» гаплогруппа R1a, и десять минут назад они, ещё живые, в горячке схватки матерились и звали маму на одном языке, на русском. Перемирие… «Обстрел» правоохранителей коктейлями Молотова и самодельным напалмом на провонявшем гарью киевском майдане незаметно перешёл в бомбометание по новоросским площадям, градам и весям. Ужасы и бедствия войны сполна ощутили на себе мирные жители. Сотни и тысячи раненых и убитых, под миллион беженцев, сгоревшие и разрушенные жилища, школы, больницы, водохранилища... Сводки с фронтов читаются в инете как текущие мировые новости утром и перед сном, наравне с проверкой электронной почты. В медийном поле боя осуществляется возгонка ненависти, ощущается «разгерметизация» всех внутренних защитных сил и регуляторов, обнажаются признаки одичания, разрушения традиционных свойств и личности и нации, расчеловечивание человека. Война на Юго-Востоке окраины стала чуть ли не докучной заботой, злой обыденностью. Немногие на окраине отдавали отчёт в том, к чему приведёт майдан. Немногие и ныне в своих предвиденьях идут дальше мыслей о возможной федерализации окраины как способе умиротворения запылавшего Юго-Востока. Трудно сейчас представить, что одичавшие собаки будут глодать трупы киевлян на вымершем майдане, - но нужно представить это. Что киевские дома станут рушиться под ударами артиллерии квазимахновских банд и «Ураганов» различного толка освободительных армий, а над Киевом поплывёт не чадный дым от покрышек, а гарь от реально горящих подольских многоэтажек, - и это может произойти. Зло должно возвратиться на свой исток, чтобы самоуничтожиться - в этом заключается моё убеждение. Давно занимал вопрос, почему перерождаются родники, почему вместо чистой холодной родниковой воды из источника начинает струиться невообразимая жижа, - как из отстойника. Почему, например, «переформатировался» исток «северофранцузского сепаратизма» в Нормандии; почему на Косовом поле, в сердце сербской нации и государственности, встала американская военная база Бондстил – как символ победы над утраченной сербами уникальностью? Почему галицкое свободолюбие претерпело историческое оскорбление, подалось и ослабло, а в конце концов, под воздействием австрияков-поляков-бандеровцев извернулось в лютого врага собственного предназначения? Откуда в Киеве, «матери городов русских», взялись непонятные окраинцы, требующие победы в войне, которой им не объявляли, и почему Киев превратился в пристанище отъявленной антирусской нечисти?.. Киев на родниках под сенью памятника святому Владимиру был славен и велик, но почему же в этом ныне тоскливо-провинциальном городе над главным торжищем окраины повеял крылами чёрный якобы предводитель ангелов с ясно отпечатанным на мече трезубцем, «отличительным» знаком сатаны? Укрепилось ощущение, что вся «история» с окраиной имеет явно духовное происхождение. Добавить отрешённости в эти размышления позволили недавние факты. Вспомнилось, что майдану предшествовало: феминистки в его окрестностях спилили поклонные кресты на «картинку», напоказ. Ряды свидетельств о том, что высшую власть хунты представляют собой различного рода сектанты, кришнаиты, изгои, даже и масоны пробавляются, - а гоголевский Вий массово оживает в провинциальной окраинской глуши, где колдуют целыми сёлами. Открыта первая на окраине церковь сатаны. Скоро будет приказано провести гуляния содомитов. Православная же окраинская церковь превратилась в откольническую, еретическую. Гражданская война, или, по-старорусски, партикулярная брань - идёт в России испокон веков. Вспомнить былинную буслаевщину, сельские восстания под водительством «царских наследников», разбойничьи походы ватаманов на крупные города, регулярные крестьянские бунты. Часто распри эти не имели имущественной подоплёки, но бывали сопутствованы исканием правды. То были войны Каина и Авеля за большее ревнование к Богу. Раз в сто лет ползучая война переходит в гремучую фазу. Прошлая гражданская война, как теперь думается, произошла между Каином и Авелем даже не за химеру справедливости устроения их отношений, а за самость, за общество без иерархий, без вертикали. За лукавые похотения порулить бытием без Бога в сердце и без Царя в голове. Хватило на восемьдесят лет. Гражданская война на нынешней окраине происходит не между окраинцами и русскими, а между русскими и вырусью. Вырусь – вышедшие из руси, выблеванные, исторгшиеся из неё добровольно или вследствие ползучей окраинской пропаганды последних десятилетий. Война идёт между Ванькой и Панасом. Почему-то одни остались русскими, даже окраинцы политические, по гражданству, а другие русские - и даже в России - переделались в окраинцы. Невозможно объяснить такую сепарацию лишь влиянием пропаганды или капризами погоды. Народ не называется народом, присвоив вместо малоросса ложное имя окраинца, он не созревает на майданах в чаду горящих покрышек, - а плавится в тигле истории со свинцом и кровью. Суть событий на окраине – партикулярная брань тех, кто стал считать себя отщепенцем-окраинцем и на этом основании хочет уничтожить русского и в себе и на окраине, и тех, кто остался верен имени русского. Между Каином и Авелем встал ещё и бандеровец Иуда. (Продолжение будет) | |
| |
|
