ЧАЙ СО ЗВЕРОБОЕМ

...Нас разделял мосток, у которого она стирала белье. Поношенное мужское полупальто, подпоясанное солдатским ремнем, ее сутулость сверх меры - от всего этого во мне остро шевельнулась жалость. Как же она постарела, Родочиха! Только синева в её глазах стояла прежняя: прозрачная и ясная, - родочёвская.

Мы какое-то время молча глядели друг на друга...

Она вытерла посиневшие кисти рук и стала дышать на них:

- Вишь как их ревматизмом скрючило, руки-то. - И вдруг спросила: - А ты, что ж – все один?

- Почти... Здравствуйте!

- Сколько же еще бобылить?.. Отцову хату, значит, проведывал?

- Давайте-ка лучше помогу вам донести до дому поклажу...

Пока хозяйка развешивала постирушку во дворе, я рассматривал разнокалиберные фото­карточки, висевшие в деревянных рамках по стенам.

Когда же увидел лицо той, по ком не унималась с годами горечь потери, - в жарко натопленной хате стало нечем дышать. Галя, совсем юная, смотрела с фотографии: умные, печальные глаза, застенчивая улыбка.

Я уже взялся за дверную щеколду, как из сеней шагнула Родочиха:

- Вот те раз! Пришел человек в гости и сразу уходит. Так нельзя, Алексей.

- Благодарю, Марья Григорьевна, но пора к поезду.

- А когда он идет? Аж в пять? Тогда задержись малость, чайком угощу. Я - быстро!

Пока она суетилась возле плиты, я сидел на табуретке, курил. Я был уверен: Родочиха нарочно оставила меня одного в хате, чтобы мог посмотреть снимки, ведь она могла разделаться с бельем потом, долго ли...

- Вот и чай и готов! - Родочиха наполнила жестяные кружки. - Слышь, Алексей?..

Я почувствовал, что она сейчас скажет и напрягся.

- Алеша, что ж про Галку не спросишь? И, не дождавшись ответа, предложила:

- Тебе сахару побольше?

- Все равно.

Комната наполнилась нежным, слегка приторным запахом зверобоя.

Она присела по другую сторону стола и опустила голову:

- Прости меня, сынок. Если можешь... И Галочку прости. Умилосердись.

Пить чай расхотелось. С её разрешения снова закурил.

- В одном виню тебя. Зачем ты в то лето дружка своего крымского привёз?

- Галина просила. Я и привёз...

- Врешь ведь, Алешка? Да как же так – привезти девке чужого малова, девке, по которой сам сохнешь?!

- Он тогда в Феодосию, домой ехал. Через Харьков. Я сам попросил его заехать к Гале в техникум – передать кое-что, а главное, узнать, по возможности, как она ко мне относится. Он у нас, в институте, специалистом по этой части считался, «сердцеведом». Тут причина одна: я очень сомневался в Галиных чувствах ко мне... Ну, вот. Она и влюбилась. А в июне она мне сказала, чтоб я привез сюда «того мальчика».

- Выходит, порадел товарищ тебе, да не с того боку.

- Он тут ни при чем. Просто я ей был не нужен.

- Ишь ты, не нужен! А сколько ей попадало от нас из-за тебя, это как же? Надо было биться за нее до последнего, а ты... Доверился – кому? Вся судьба Галина изломалась.

- Да как драться за то, что тебе не принадлежит? А товарища привез я уже тогда, когда Галя мне полный отказ сделала. Вот... Никак не мог я понять её. Иногда при встрече светится вся, а то как отрежет: «Не подходи!» Порою озлюсь: все, точка! И... опять под ваши окна крался, - только бы взглянуть на неё!

Родочиха встала из-за стола, поставила тарелку с печеньем:

- Чай остывает, Алексей.

- Скажите, тётя Маруся, почему вы терпеть не могли меня? За что?

- Грех не признаться, но все родичи против тебя шли, а я - так пуще прочих. - Родочиха устало опустилась на стул. - Говорила дочери: забудь его, не пара вы с Алешкой! А коль пара, то пара наоборот – он какой-то без обрати и ты блаженная: гнезда надежного не совьёте... А потом... Думали: в майский сад, в счастье доченьку ведём, а тут... Уж как мы кохали её, так берегли, шагу лишнего ступить не позволяли, «балеринкой» кликали.

Я невольно рассмеялся: Галю я называл «Принцесса Тишина» или «Загипнотизированная».

- Чему рад-то?

- Да так, вспомнилось кое-что. Ну, сколько не сиди!..

- А как же чай, Алеша? На дорожку-то?

- Пора мне, Марья Григорьевна, моя несостоявшаяся тёща. Прощайте.

- Алёша, погоди! Одну минуточку...

Она поспешно достала из-за зеркала вдвое сложенный конверт и, умоляюще глядя мне прямо в глаза, выдохнула:

- Вот! Возьми, сынок. Её адрес тут...

Только выйдя далеко за околицу села, я заметил, что сжимаю в ладони конверт, и сунул его в карман. Столько всякого - разного кипело в смятенной душе моей, что сейчас я решительно не знал: решусь ли написать ей в её Железногорск, заеду ли, - не знал, потому что не знал самого малого и главного: помнят ли ещё меня там?..

КАЧАЛОСЬ СОЛНЦЕ НА КАЧЕЛЯХ

Середина февраля голодного сорок седьмого года...

В классе, мягко говоря, прохладно, и Мария Васильевна разрешает нам сидеть в верхней одежде. А сама - в неизменном серо-стальном костюмчике, с накинутым на плечи белым платком ручной вязки. Мы любим свою первую, молоденькую и красивую, самую лучшую учительницу на свете. Её голубые, в пушистых ресницах и с солнечным прищуром глаза лучатся нежностью.

- Сегодня у нас необычный урок - «Час фантазии». И станем мы с вами, ребята, фантазировать, развивать воображение.

Самый бойкий из нас - Митька Коржов поднимает руку.

- Ты что-то хотел сказать, Дмитрий?

- А сочинять как, Марья Васильевна? За оценку или так?

- А мы сейчас ребят спросим?

- За оценку - интересней!

- Быть по сему, - улыбается учительница. - Пусть кто-то из вас придумает две-три строчки всего или только одно предложение, - не важно. Главное, чтобы эта фраза получилась необычной, удивительной. Пишите смелее о чем хотите. Можно о смешном, о веселом и грустном. Итак, товарищи авторы, начали!.. Ребята, а работать лучше бы карандашом, чем ручкой, - и чернила сэкономим, и пальцам теплее...

Мария Васильевна, не присаживаясь на табурет, смотрит в окно...

О чем же написать? Оглядываю класс; над каждым легонечко курится парок выдыхаемого воздуха. За первой партой, напротив стола, склонив голову набок, задумался мой друг Ваня Губанов. Он - круглый отличник, лучший ученик не только среди нас, второклашек, но и среди всех учеников школы-четырехлетки. О чем напишет Ванечка? Хотя я уверен - лучше его никому не удастся ничего придумать...

На улице залаяла собака. Начинаю сочинять: «Я шел по улице. На меня вдруг наскочила собака. Я стоял и ждал: пускай она налается вволю. Когда собака уморилась, я насчитал сто три собачьих лая».

Подумал и добавил: «А дым из трубы поднялся до самой луны и держал ее в ладонях, как голодная бабушка держит за пазухой каравай свежего хлеба, чтобы не отняли собаки. И потому на улице стало темней».

Но и этого мне показалось мало, и я досочинил: «Ёжик вылез из норы и зажмурился от яркого света. А над ним, в берёзах, на качелях качалось солнышко. И пели птицы. И ёжику и берёзам, и птицам, и солнышку было тепло и весело. А всем ребятам за сочинение поставили пятерки и дали по кусочку сахара».

Когда прозвенел звонок, дежурный собрал тетради.

Мария Васильевна спросила, как лучше сделать: дома ли ей проверить сочинения или прямо здесь, на уроке?

- Сейчас, Мария Васильевна! Здесь!.. И она стала читать.

Чего только не напридумывали мы за урок! Слушали все с интересом, много смеялись. Дошла очередь и до меня. После слов «... всем дали по кусочку сахара», она грустно улыбнулась:

- Вот такая у человека сладкая мечта. Последней оказалась тетрадка Вани Губанова:

- «Когда я пришел из школы, то еще в сенях услышал смех и голоса в хате. Я переступил порог, и мама сказала: «А вот и наш сынок». За столом сидели брат Виктор и военный. Мама бросилась ко мне; «Посмотри, Ваня, кто к нам пожаловал!» И я сразу узнал отца, хотя не видел его всю войну. Он поднял меня над собой. Он был сильный. Он обнял меня крепко и засмеялся: «Ну, здравствуй, Иван! Во какой ты стал большой. А я по тебе и по всех очень и очень соскучился». И мы смеялись и все плакали от счастья. Потом отец достал из походной сумки компас и губную гармошку мне на память. А я спросил у отца: «Папочка, ты ведь погиб. А как же ты оказался теперь живой?». Он погладил меня по голове и сказал: «Я не погиб. Я пропадал без вести. Но оказался живой. И всегда буду живой и с вами».

Мария Васильевна замолкла и опустилась на табурет.

Все молчали, смотрели то на неё, то на Ваню. Он, покраснев, низко опустил голову, ссутулился. Мы все знали, что его отец погиб в самом начале войны.

Мария Васильевна достала носовой платок и отвернулась.

Долгое молчание прервал звонок. Мы продолжали сидеть на местах. Наконец Мария Васильевна встала и разнесла тетради по партам, говоря незнакомым хриплым голосом:

- Спасибо, ребятки... Постарались. Молодцы. Всем большое спасибо... До свидания. До завтра.

Мы тихонько выходили из класса. Об оценках никто не вспомнил.

ПРЫЖОК

Ближе к сумеркам, накатавшись вволю, мы - шумная ватага подростков обоих полов, столпились на вершине холма, западная сторона которого обрывалась глубокой ямой, где обычно сельчанами добывалась глина для хозяйственных нужд. Если смотреть на эту обрывную страсть сбоку, то она напоминала иностранную букву «зет» с малость приспущенным верхним элементом.

И вот кого-то из нас осенила безумная идея; «А слабо шугануться на лыжах в яму!».  Посмеялись... И тут я, что называется, с бухты-барахты задал пустой, но,  как оказалось, далеко не безобидный (для себя) вопрос: «А почему бы и не съехать?». Глупость, конечно, ляпнул, потому, что тут же был пойман на крючок жестокого молодеческого честолюбия: «Трепаться тут все ладны», - был чей-то голос. И снова все рассмеялись, но уже персонально - надо мною. А пуще всех давилась смехом темноглазая девочка Роза в белой пушистой шапочке - городская гостья, прибывшая на каникулы.

Мы встретились взглядами с моим другом - Николаем Даниловым. Он опустил глаза, дескать, сам напросился...

«Наверное, я бы попробовал съехать в глинище, - стал я оправдываться, - но как на таких-то?» - и показал на свои лыжи-коротышки. Один из пацанов хохотнул злорадно: «Х-ха! Имелась бы охота, а лыжи найдутся! Вот у друга твоего, Миколы, лыжи как раз по тебе!»

Я заметил, как Николай усмехнулся, пожав плечами: я, мол, что, мне лыж не жалко. И эта его солидарность со всеми, его стопроцентная - безжалостная по отношению к моему самолюбию - уверенность в том, что я ни за какие блага мира не рискну сорваться в тартарары, подвигла меня к скороспелому решению: еду! Тем более, что друг мой быстро освободил крепления и сошел со своих новеньких беговых лыж, как бы приглашая к действию.

Я отвел его в сторону: «Тебе не жалко будет лыж... в случае чего?» Он поправил на стареньком пальто солдатский ремень с желтою бляхой, вздохнул: «Тебя жалко. Но ты ведь... не прыгнешь?»

Я встал на лыжи. Застегнул фуфайку на все пуговицы. Нахлобучил ушанку на самые глаза.

Кто-то пошутил: «Эй, ты, чкаловец! Перекрестись...» И добавил с нарочитой тоской: «Ох, и плохо, что у человека нету запасной башки». Все остальные молчали. Жаркая испарина охватила спину.

«Ну, трус... не трусь!» - попросил я себя, а вслух заорал: «Пошё-о-ол!»

А ведь знал я, что на границе обрыва и пустоты необходимо было резко присесть - пригасить скорость, но... забыл! Лицо ожгло встречным воздухом. Я просто падал, камнем срываясь вниз, закрыв глаза, растопырив руки и лыжи в стороны...

Вскочил на ноги, но тут же упал от резкой, острой боли в правой коленке. Удивительно, как при ударе о землю не сокрушил себе зубы или не откусил язык...

А наверху – визг и хохот. Я огляделся; задки обеих лыж были сломаны.

С трудом, прихрамывая, вскарабкался по боковому пологому склону к ребятам, зажав в подмышках лыжи-инвалиды. Николай изо всех сил сдерживал слезы, лицо его было бледным и растерянным. Я-то знал, что его мать по копейке собирала-копила на лыжный подарок для сына...

В серых сумерках наша компания втянулась в улицу, расходясь по домам. Мы с Николаем замыкали шествие... Расставаясь, он сумрачно вдохнул: «Будет мне сейчас на орехи грецкие...» И спросил с тревогой: «А что у тебя с ногой? Не сломал?» - «Свихнул, кажись... Или сдернул какую-нибудь жилку в колене». - «Значит, на; ёлку не пойдешь? Ребята все собираются». Я махнул рукой: «Обойдусь...»

И уже от калитки Николай крикнул: «Эй! А я и не знал, что ты такой дурак!» - «Я тоже не знал, Коля. Ты уж извини».

Долго не мог я уснуть, - горело распухшее колено. Я поглаживал его; временами прикладывал ножницы - для остуды. И все порывался разглядеть сквозь глазок в оконной наледи огни колхозного клуба на заречной стороне села...

Через месяц мы преподнесли Николаю новенькие лыжи, собрав деньги, - кто сколько может. Вскладчину.

НОВОГОДНЯЯ ПАСТОРАЛЬ

В ту, далекую теперь, последнюю ночь декабря я должен был дежурить с пяти вечера, что означало, как мы шутили между собой, проехать мимо Праздника.

Обычно мы, студенты дневного отделения (далеко не все!) нанимались подработать на хлебозавод в ночную смену. Когда же силы для таскания мешков таяли, подыскивали «легкий хлеб»: сдавали кровь, репетиторствовали... А мне тогда крупно повезло - взяли сторожем на стройку, рядом с нашим пединститутом.

На лекциях «ночники» клевали носом. В итоге - хвосты за семестр или полугодие. Но мы были молоды, обид и зла на жизнь не держали...

Итак, заступив на вахту, я обошел свой участок, заваленный стройматериалами. В сторожке, на втором этаже полуразваленного здания, сияла нихромовая спираль, намотанная на асбестовую трубу электрического «козла».

Погасил свет для удобства наблюдения за территорией. Отсветы уличных фонарей, проникая в мое логово, причудливо перемежались с оранжево-красным спиральным пламенем.

Шло время... Я поглядывал сквозь окна во двор и на улицу. Было тихо.

Но электрическая топка постепенно выедала кислород и комнатушке: дышалось тяжело, не хватало влажности. И я несколько раз спускался вниз зачерпнуть ведром снегу. Воздушно-серая громада института разноцветно светилась высокими окнами. Доносились крики, музыка, смех, - разгорался бал-маскарад. Мне так хотелось туда - в волшебную карусель! Молодое одиночество в праздник, если оно, конечно, не желанно - почти невыносимо...

На часах - без малого двенадцать - золотой пограничный час. Представилось: микрофоны Гостелерадио в эти минуты ловят дыхание Красной площади.., бьют куранты.., звучит Гимн. И красивый баритон торжественно чеканит: «С Новым 1966 годом, дорогие товарищи!»

Чувство одиночества усилилось, обострилось. Мысленно поздравил всех своих близких. Взглянул на черный телефон, немо маячивший на подоконнике. И тут мелькнула шальная мысль: набрать любой номер и, коль возьмут трубку, пожелать человеку самого лучшего, - и время скоротаю, и приятное кому-либо доставлю.

Номера курских абонентов начинаются двойкой. Выключаю свет. Та-ак! Двойка плюс четыре произвольные цифры. Идут короткие гулки: занято. Комбинирую другой пятизначный номер. Щелчок! Есть контакт! Нежный молодой женский голос: «Да. Я слушаю... Алло?». Интонация и тембр голоса подсказывают, что его обладательницу мой звонок оторвал от подушки. Растерянно молчу. В трубке - снова: «Алло? Говорите же». Набираю воздуху, как перед прыжком в ледяную воду, и «чужим» голосом произношу: «Здравствуйте!». Она - мягким, грудным эхом: «Здравствуйте!» «Вас уже поздравили в наступившем с наступившим?» Она: «Не-ет... Кто вы?» Мне нравится ее голос, окрашенный доверительной простотой. Пауза - с моей стороны. Голос на том конце провода все так же доброжелателен: «Извините, пожалуйста, но кто вы?» - «Я уполномоченный дедморозовских инстанций. Если бы вы находились рядом, то получили пакет, в коем алая роза в хрустальных каплях росы, калина в сахаре и два воздушных поцелуя. Правда, они маринованные. От Морозовых - Деда и его Внучки». Она по-детски рассмеялась: «Подобного мне никто никогда не дарил. Спасибо!» - «С Новеньким вас!» - «Я тоже поздравляю вас от всего сердца и желаю всего-всего, но традиционного, чего желают в такой день!» «В такую ночь, -поправил я. - Но я еще не все передал». Она молчала, ждала. Я слышал ее дыхание; оно, казалось, было совсем рядом. И я сказал: «Очевидно, ваши уста соприкасаются с мембраной телефона, так как моему уху щекотно и тепло». Ее смех родничком раздался в моей полутемной конуре. «У вас удивительный голос и чудный смех», - заметил я. Она откликнулась простодушно: «Правда? Не знаю. Но я... я впервые слышу такое». Почувствовалось некоторая смущенность ее. «Я говорю правду, клянусь Большой Медведицей! Кстати, если окна вашей светлицы выходят на север, то вы должны увидеть, как поизносился у Медведицы темно-синий бархатный воротничок. Зато в её правом ухе клипса, как новенькая, так и мерцает!». Она вздохнула: «Мое окошко смотрит на запад, - и снова грустно вздохнула. - Я не знаю, кто вы. Вы не знаете, кто я. ..Жаль. Правда ведь? Но мы слышали друг друга. Так хорошо беседовали, честное слово!.. И значит…» Я опередил ее: «... Значит, мы уже не чужие, как и ваш город для меня».

И тут крепко забарабанили в дверь сторожки. Прикрыв трубку ладонью, крикнул: «Одну минуту! Сейчас!» А в трубку сказал приглушенным голосом: «Извините, за мной прибыли. Мне пора. Кони застоялись, копытами роют снег у крыльца. Дай вам Бог всего!»

Нетерпеливый стук в дверь повторился.

Я медленно нёс-опускал трубку на рычаги аппарата, из которой все слабее доносилось: «Алло! Алло! Постойте! Не уходи...»

Открыл дверь, за которой стоял ми­лиционер, отряхиваясь от снега:

- А я-то решил: спит или пьян сторож. Извиняюсь. Доброй ночи! - Он козырнул, прощаясь...

Мне стало жарко. И не по себе: я вдруг почувствовал, что прошел, проскочил мимо возможного счастья, чей телефонный голос только что послала мне судьба. И лихорадочно стал вспоминать номерные цифры, но кроме двойки, ни одной, ну ни одной не вспомнил!.. Ах ты, Боже мой! Какой же я глупец!..

Печаль и тоска овладели мною. Покалывало в сердце.

Я стоял, прижавшись горячим лбом к оконному стеклу. Улица была пуста. В желтых конусах фонарей валил и валил снег... Я закурил. И долго смотрел с болью и ненавистью сквозь непролившиеся слёзы на черный телефон...

И вот сегодня, спустя столько лет, оглядываясь, как говорится, с вершины прожитого, думаю: наверное, счастье не приходит, - оно падает на тебя, но сердце твое - малоискушенное или уже усталое от ожидания - не узнает своего счастья, или не совсем доверяет ему. И счастье, недовольное таким приёмом, покидает тебя, оставляя цветасто-благоуханный след - месть своего рода. И ты говоришь вослед ему: что ж! не судьба...

А судьба – не торгаш: дважды свой товар не предлагает.