Помню, в приснопамятную брежневскую эпоху все года были юбилейными. Гремучими празднествами, надо полагать, пытались взбодрить народ и развеять серость жизни. Стилистика нынешней жизни – при всём внешнем различии – всё больше напоминает тот маразматический застой. По существу дела, мы живём во второй серии Застоя, на более низком витке спирали деградации. Вот и олимпиада с универсиадой очень кстати подоспели, все они явления этого ряда. Не говоря уж об историческом параде 7-го ноября – параде в память парада. Это вообще апофеоз нео-застоя. Парад в память парада – это проявление выдающейся идейной пустоты, просто вакуума какого-то. Правда, может, из сгущения вакуума что-то родится? Вот у меня родилась идея. Юбилейная.

В будущем году мы отметим юбилей – 25-летие … как бы это получше назвать? Назовём по-горбачёвски Вхождения в европейский дом. Можно даже торжественней – Введения совков во храм европейского просвещения.

Попросту говоря, 25 лет назад началась массовая и беспрепятственная езда тогда ещё советских людей за границу.

Точно помню: началось это в 1989 г. Вышло какое-то послабление, отменили т.н. выездные визы, стали выдавать желающим загранпаспорта – ну народ и потянулся. Сперва-то больше по приглашениям. Вдруг у всех обнаружились какие-то родственники за границей из эмигрантов чуть не послереволюционной волны; одноклассница, вышедшая замуж за итальянца; какие-то евреи, отбывшие по диссидентской части… Всё шло в ход, чтобы наконец осуществить вековечную мечту советского человека – съездить за границу. И даже не просто за абы какую границу – в Болгарии, Индии или Бангладеш-то кое-кто и прежде бывал – а в КАПСТРАНУ – во Францию там, или в Италию, или в ФРГ. Вспомнилось. Слякотным полузимним-полувесенним днём в подземном переходе под Садовым кольцом повстречала женщину, с которой мимолётно контактировала по работе. Я, собственно, по близорукости и дурной зрительной памяти её не узнала, но меня удивило сияющее, вознесённое какое-то лицо гражданки, идущей навстречу, и оказалась: та самая. «А я! Съездила! В Италию!», - доложила она. Оказалось, только что вернулась от подруги, у которой была по приглашению. Помню свою мысль: «А я-то что же?» Но, начиная с 91-го, я тоже стала регулярно ездить. И это как-то очень быстро перестало быть редкостью и соответственно ценностью. Впрочем, как сказать… Продавцы-консультанты моей компании и в наши дни необычайно ценят заграничные вояжи, которые мы устраиваем победителям соревнования на лучшие продажи. Ценный подарок такой же стоимости менее ценим и желанен. Притом важно именно за границу, а не просто в путешествие. Я как-то предложила поехать на Байкал или по Енисею, или на теплоходе по каналам в Петербург, на Кижи – не хотят: заграница – это всё-таки заграница. Оно и понятно: большинство наших продавцов – люди среднего и старшего возраста, советской формации.

А в советское время, в эпоху Застоя, посещение Западной Европы или США, всё равно в каком качестве, было свидетельством жизненной состоятельности. «Из загарниц не вылазит», - такая была в те времена была восхищённо-завистливая похвала удачливому карьеристу. Работать сколь угодно мелким служащим в МИДе (хуже – во Внешторге) означало, как выражаются итальянцы, прикоснуться к звёздам. В наши дни, бывая изредка в мидовской высотке на Смоленской, где всё пристойно отремонтировано, а в полуподвале (всё для блага человека!) устроен базарчик, где можно купить массу полезного: от белорусских недорогих штиблет до развесных солений и детских книжек, - так вот прогуливаясь по этому базарчику, я неизменно поражаюсь прихотливости фортуны: вот сюда, в это здание, люди когда-то мечтали попасть, как истинноверующий в рай.

Я же в начале 80-х недолго служила во Внешторге. Там народ не работал и не жил – он ждал. Ждал поездки в т.н. «длительную командировку» - на несколько лет за границу. «Х. уехал в длительную командировку во Францию». – «А сколько он ждал?» - этот речевой оборот я услышала только поступив туда. А услышав – была сильно впечатлена. Что ж выходит: живя здесь, можно только ждать, ждать настоящей жизни, которая начнётся там? А потом, довольно скоро, мне стало противно. Наверное, я не умею ждать. Да и впрямь не умею, это мой большой недостаток: не умею работать на будущее, вернее, делать что-то отвратительное в настоящем в расчёте на будущее воздаяние; в этом моя слабость. Но речь не обо мне, это так, проходное замечание.

В романе Юрия Трифонова «Старик», очень модном в 70-е-89-е годы и, считалось, очень смелом, был персонаж, впрочем, второстепенный, – работник Внешторга, карьерист. Этот герой ценой адских интриг и хитростей добивается длительной командировки в Мексику. И лететь ему придётся через Париж, и он сможет там задержаться дня на два – вот оно советское счастье!

Люди попроще – всякие там моряки загранплавания, дальнобойщики, стюардессы – те рвались на Запад за шмотками: и самим приодеться-приобуться, и, главное, привезти и толкнуть. Эти люди имели прямой взгляд на вещи и понятные цели. Интеллигенты сами себе в таких простых желаниях не признавались. Обычно они считали, что хотят увидеть своими глазами то, о чём они лишь только читали, походить по святым камням Европы, поговорить (кто умел) на иностранном языке…

Да и вообще, как мне, европейски образованному интеллектуалу, прилежному читателю журнала «Иностранная литература», не ездить в Париж и в Рим? В конце концов, поездка за границу – это духовный и интеллектуальный рост, а я хочу расти, чёрт побери! А мне не дают проклятые большевики. И вообще я хочу везде бывать, я хочу видеть мир! Это ощущение выразил Евтушенко в известном стихотворении:

Границы мне мешают...
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить -
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!

На самом деле, это, конечно, интеллигентский самоблеф (словцо, придуманное замечательным знатоком застойной интеллигенции Юрием Трифоновым). Никто не беспокоился, что он не был на Байкале или даже вообще в Сибири (вот я лично – не была). Что не был на Памире или на Алтае. А также не работал на стройке, не служил в армии и уж тем более не участвовал в боевых действиях.
А ведь всё перечисленное – очень расширяет сознание и способствует культурному и духовному росту. Духовно и информационно обогащает всё: работа в стройотряде и служба в армии. Посещение российский городов и весей. Менее всего духовно обогащает туризм, более всего – работа, живое участие в жизни.

Но не нужно нам такого роста! Своя страна – это фи… нам подавай Париж – «отечество мысли и воображения».

Для тех, кто не протырился за границу, был импорт. Сегодня к слову «импорт» возвратилось его исконное и свойственное другим языкам значение: ввоз товаров из-за границы, т.е. это отглагольное существительное. В Советском Союзе брежневской поры это слово означало не действие по ввозу товаров, а сами товары – дивные, сияющие, желанные, нездешние, как перо Жар-птицы. Импорт, дивный импорт! Более мечта, чем реальность, потому что в реальности западных потребительских товаров было в обиходе очень мало. Их надо было не покупать, а – доставать. Но, следует заметить, те, которые всё-таки доходили до наших палестин, были очень высокого качества. Иногда попадавшиеся итальянские туфли, одежда – всё очень хорошее. Забавно, что мой отец рассказывал, как в 60-х годах он нередко покупал итальянские ботинки в универмаге в посёлке, где я сейчас живу (универмаг жив и поныне): какое-то количество этих ботинок туда привозили, а сельчане их не ценили. Много лет спустя для меня было своеобразным открытием, что в Италии встречается и дрянноватая одежонка.

Были и валютные магазины «Берёзка», теоретически для загранработников (тоже термин той поры), которые там заработали валюту. Но иностранные деньги ввозить было нельзя, и их меняли на т.н. чеки, а на чеки уже покупали. Чеки на чёрном рынке шли один к двум. То есть товары, недешёвые сами по себе, оказывались неимоверно дорогими. Но покупатели находились.

У советского обывателя прочно укоренился в сознании образ достойной и счастливой жизни: это жизнь в окружении импорта. В 1987 г. вошла в моду тема валютных проституток: чуть позже был фильм «Интердевочка», была и повесть, по которой он был снят, где шлюхи изображались с любовью и пониманием, как жертвы бесчеловечного режима, отгородившего страждущих граждан от жизненно необходимого им импорта. Вообще, о проститутках стало модно писать, изучать их жизнь. Помню, описание квартиры одной из них: там нет ни одной советской вещи – завистливо доносит журналист. Такой был идеал жизни. Возник-то он значительно раньше, но Гласность дозволила об этом громко говорить.

Простые люди хранили какие-то заграничные безделушки, даже банки-бутылки. Помню, когда-то мне подарили бутыль amaretto di Saronno. Дивный, как казалось тогда, напиток, циничные люди называли его «бабоукладчик», и не зря, вероятно, называли. Потом, через много лет, уже в новое время, привелось мне опять попробовать это самое амаретто: неимоверная дрянь, подслащённая парфюмерия. Потом ещё был какой-то ликёр, забыла название: сгущёнка, растворённая в самогоне. Но это сейчас, а тогда… Это был дивный вкус недоступной жизни. И с этим нелепым напитком было принято как-то особым образом носиться. А ту бутыль я сберегла и хранила в ней подсолнечное масло. Я жила тогда в районе Арбата и ходила в Смоленский гастроном, а там стоял автомат, который за 50 коп. наливал в подставленную бутылку порцию подсолнечного масла – видимо, пол-литра, т.к. вряд ли бутыль из-под амаретто была литровая.

Ну а кому не досталось дивного напитка – хоть кофеёчку выпить в отстроенном на рубеже 70-х и 80-х годов Центре Международной Торговли на Красной Пресне, где бесшумно ходит стеклянный лифт и воткнуты настоящие берёзки а la russe c пластмассовыми листочками. Зайти туда просто так, с улицы, не дозволялось, только по делу: на встречу какую-нибудь или на семинар. И вот тут-то иностранцы или какие-нибудь там руководящие товарищи непременно приглашали испить кофеёчка – и это был не просто пустяковый эпизод, а выражение сопричастности высшей жизни.

Такова была атмосфера, этим дышали. Потому меня абсолютно не удивляет, что мы с радостным гиканьем открылись Западу. Потом оказалось – сдались. Но тогда об этом никто не думал. О чём думал? О том, что мы наконец соединимся с вожделенным – с поездками, шмотками, импортом. С «отечеством мысли и воображения». Именно в силу распространённости такого образа мысли, точнее даже сказать – образа чувствования, потому что мысли-то во всём этом было – с гулькин нос, так вот в силу этого никто не только не оказал ни малейшего сопротивления, но и, напротив, радостно приветствовал сдачу всех позиций. Мы радовались буквально всему: распаду СССР – рухнула тюрьма народов; закрытию предприятий – всё равно они ничего пристойного выпускать не могут, так хоть дымить перестанут; разложению армии – теперь не смогут насаждать совок по всему свету; распаду НИИ – наконец разгонят этих бездельников и они наконец займутся делом, а самые умные уедут на Запад; разложению колхозов-совхозов – пускай их сдохнут – свободные фермеры всех накормят. Все эти мелкие неприятности искупало одно – воссоединение с Западом.

С.Г. Кара-Мурза, которого я чрезвычайно уважаю, прилежный исследователь этого исторического феномена – распада огромной страны «на ровном месте», говорит о манипуляции сознанием, о хитрой деятельности спецслужб – всё это так. Но будучи прав в деталях, он заблуждается в чём-то общем и главном. А главное состоит в том, что ВСЕ МЫ, образованные и полуобразованные, совершили предательство – переход на сторону противника. Но мы – субъективно – не ощущали это как предательство, а ощущали как воссоединение с некой высшей жизнью и даже с высшей правдой, которую мы любили и которой восхищались. Именно так объясняется то, перед чем умный и эрудированный Кара-Мурза останавливается в полном недоумении: интеллигенты, которые по идее должны что-то соображать, не просто допускали, но требовали реформ, которые с неизбежностью должны были привести их к нищете - привели, но они всё-таки продолжают страстно любить Запад и оправдывать его во всём. У меня есть приятельница, учительница-пенсионерка, которая всегда защищает Америку с таким пылом, словно находится на окладе у Госдепа.

Словом, ЭТО случилось. Мы упали в объятья Запада, мы открылись ему, невзирая на издержки. Советские мечты стали явью.
ВСЕ вещи у нас теперь - импорт. Ну, за малым исключением. Российские товары – теперь это некая экзотика, как прежде импортные, у нас на районе даже выставки проводят – российских товаров. Ездить можно теперь куда хочешь, плати только денежки. Можно поехать пожить ТАМ. А потом вернуться. А можно и остаться, особенно если есть московская дорогая квартира, которую можно сдать. Не о том ли мечталось?

Так вот мне и хочется поразмышлять о том, что мы приобрели и что утратили, открывшись Западу. Так что всё сказанное выше – это, так сказать, присказка: сказка будет дальше. Ещё любопытный поворот темы обнаружила я. Очень многое из того, что мы видим сегодня, было и сто лет назад, и умно обсуждалось. Вообще, нынешнее время имеет пугающее сходство с событиями столетней давности. Даже не с событиями, а с общим стилем, нравами, вопросами и недоумениями.

Необходимость и благотворность открытости, тесной связи с Западом, даже более того – слияния с ним в единое целое (ведь мы же европейцы, европейцы, чёрт побери!) – всё это не подвергалось ни малейшему сомнению. Распространено мнение, что жаждала этого маленькая кучка интеллигентов, а народу было фиолетово – Запад-не Запад, а были б гроши да харчи хороши. Разумеется, любой народ живёт простыми интересами. Но интеллигенция, особенно та, которая имеет доступ к СМИ, оказывает решающее влияние на то, что ворота «осаждённой крепости» были широко распахнуты и началось братание, как когда-то на фронтах Первой мировой. Ну а к чему приводит братание – это давно известно.

То, что развал произошёл настолько легко и быстро, что изумил даже ЦРУ, которое работало над этим делом с возникновения СССР, объясняется в значительной мере тем, что наша интеллигенция и вообще руководящий класс, всегда имел прозападную ориентацию.

У нас никогда не было настоящего национализма. Русским это вообще как-то не свойственно. Русские не умеют ценить себя, уважать свои достижения, отстаивать собственные интересы. Русские не умеют гордиться силой и влиянием своей страны, напротив, сила вызывает у них подозрение, они её скорее стыдятся. История с Чехословакией 1968 г., вернее, интеллигентская реакция на неё – выдающийся образец такой психологии. Наша страна отстояла зону своих интересов – и вместо того, чтобы в воздух чепчики бросать – наши интеллигенты завывают уж которое десятилетие: как это ужасно, жестоко, бесчеловечно и прочая, прочая, прочая. И развёрнуто стыдятся своей страны, её правительства, её армии и всего остального. Есть даже стишок, Городницкого, кажется: «Танк горит на перекрёстке улиц, хорошо, что этот танк горит», т.е. поэт радуется, что горит танк его страны. А что, надо было сдать Чехословакию НАТО, как это было сделано двадцать лет спустя? Тогда бы интеллигенция возрадовалась торжеству общечеловеческих ценностей. Таково было (и есть) состояние сознания значительной части советской интеллигенции. Сколь значительной части? Я бы определила так: практически всей за вычетом каких-то очень отдельных бородатых русофилов. Вдумайтесь: любить и ценить свой народ, гордиться им и хотеть быть русским – у нас это всегда была своего рода секта, или кружок по интересам, но никогда не мейнстрим. Мейнстрим был прозападный. Быть принятым на Западе, чтоб сочли тебя таким же европейцем, как они, - вот оно русское счастье. Это очень давнее чувство. «Варвар! Чего ни делали мы, чтобы попасть в другой чин, сколько поклонов и миллионов потрачено, чтобы заслужить повышения в европейцы, чтобы своими сочла нас Европа – ничто не берёт!» - писал ещё Салтыков-Щедрин («Признаки времени»). Я и сама помню то дивное чувство, что тебя вроде как за свою держат на Западе. Держали уж они меня или не держали – сказать трудно; может, они такими вопросами вообще не заморачивались. Но факт остаётся фактом: выше определённого уровня они русских в своих организациях не пускают; не пустили и меня.

К чему я это всё рассказываю? А вот к чему: мы так легко и беспрепятственно открылись Западу, потому что духовно были к этому готовы. Мы готовы были действовать по его наущению, копировать, пойти в ученики, в обслугу – на всё были внутренне готовы.

Теперь, наконец, о том, к чему это привело.

Прежде всего, это привело к разрушению промышленности. В настоящее время отечественные товары – это своего рода экзотика. Масштабы деиндустриализации становятся ясными, когда вспомнишь, где и кем работали родители и деды и где работают, соответственно, дети и внуки. Распространено мнение, что промышленность убила приватизация: заводы попали в руки людей, далёких от знания дела, ну, они и загубили. Это было, но не тут корень зла. Наша промышленность, вообще хозяйство находилось на более низком уровне, чем в передовых странах. Помните, в Перестройку с вожделением и мазохистским восторгом перечисляли, какие мы отсталые: и горючего, и металла, и того, и сего расходуем в разы больше для производства того же самого, чем наши небесные учителя – западники. Да, это было именно так. За исключением военных отраслей, где мы, по-видимому, были на уровне, поскольку иначе не получится поддерживать военный паритет, так вот за вычетом этих отраслей – наша промышленность была не первого ряда. Открыть страну для чужой продукции означало загубить свою промышленность. Тут не требовалось быть особым мудрецом, чтобы сообразить, что именно так и будет. Об этом обстоятельно писал Фридрих Лист в книге «Национальная система политической экономии» в начале XIX века. Если ставится задача развить ту или иную отрасль собственной промышленности, надо не пускать товары этой отрасли на свой рынок, иначе потребитель будет предпочитать иностранный товар (в чём его житейски можно понять), и своя промышленность, и без того не слишком передовая, рухнет совсем. Этот сценарий был у нас разыгран, как по нотам. В эпоху кооперативов начала развиваться швейная, трикотажная промышленность (это не требует больших начальных инвестиций), но была загублена валом турецкого и китайского ширпотреба.

Особенно быстро гибли высокотехнологические отрасли, что попроще, поближе к земле – то выживало. Породистое и сложное вообще хрупко и гибнет первым. В разы сжалось станкостроение (по некоторым данным, от него осталось 10%). Заводы превратились в склады или, если расположены в козырном месте, - в стильные лофты, офисы или торгово-развлекательные центры. Такова, например, судьба завода им. Серго Орджоникадзе, на третьем кольце. Электроламповый завод на Электрозаводской стал офисным центром. Некоторые частично сохранились, сильно ужавшись, вроде Электродного, возле которого у меня офис. Когда-то у меня работала уборщицей бывшая работница этого завода, по-советски гордившаяся, что её изделия летали в космос. Промышленность, которая была не первого уровня, ещё более понизилась в уровне. Это не всегда можно увидеть, глядя в статистические ведомости, но это так. Например, пару лет назад я была в Шауляе, в Литве. Про то, что там выпускали телевизоры – никто и не вспоминает, но вот была в окрестностях мебельная фабрика. Теперь её мебель не нужна, и она выпускает паллеты – поддоны, которые требуются для вилочных погрузчиков. Этих поддонов нужно всегда много, всем они нужны – ну и выпускают. Предприятие формально не закрылось, но спустилось на несколько ступенек ниже.

Так происходило и происходит повсюду, где менее развитая страна внезапно и полностью открывается более развитой. Это явление даже получило название эффекта Ванека-Райнерта «Гибель лучших». Оно, например, наблюдалось после объединения Италии, когда были сняты таможенные границы между более и менее промышленно развитыми областями.

Поэтому все без исключения страны, которые развивали у себя промышленность, использовали протекционистские меры. Загородившись от иностранной конкуренции, они тем самым усиливали конкуренцию внутри страны – на это обращал внимание Ф.Лист, что было могучим средством воспитания промышленного класса. Именно поэтом, вероятно, Маркс называл протекционизм «фабрикацией фабрикантов». Причём этот путь прошли ВСЕ промышленно развитые страны. Вот что пишет Энгельс в статье «ПРОТЕКЦИОНИЗМ И СВОБОДА ТОРГОВЛИ”:

“Под крылышком протекционизма и развилась в Англии в течение последней трети XVIII века система современной промышленности — производство при помощи машин, приводимых в движение паром.

Франция в течение почти двухсот лет окружала свою промышленность настоящей китайской стеной покровительственных и запретительных пошлин и достигла в производстве всех предметов роскоши и художественных изделий такого превосходства, которое Англия даже не решалась оспаривать.

А Америка, которая во время Гражданской войны 1861 г. была неожиданно предоставлена самой себе, должна была изыскать средства удовлетворения внезапно возникшего спроса на всякого рода промышленные изделия, и она могла это сделать, только создав свою собственную отечественную промышленность. С прекращением войны прекратился также и вызванный ею спрос; но новая промышленность осталась и должна была столкнуться с английской конкуренцией. Благодаря войне в Америке созрело понимание того, что народу в тридцать пять миллионов человек, способному удвоить свою численность в течение самое большее сорока лет, обладающему такими огромными ресурсами и окруженному соседями, которые еще много лет должны будут заниматься по преимуществу земледелием, — что такому народу «предначертана миссия» («manifest destiny»)[415] стать независимым от иностранной промышленности в отношении главных предметов потребления в мирное время так же, как и в военное. И тогда Америка ввела протекционизм.

Лет пятнадцать тому назад мне пришлось ехать в вагоне железной дороги с одним интеллигентным коммерсантом из Глазго, связанным, по-видимому, с железоделательной промышленностью. Когда речь зашла об Америке, он стал потчевать меня старыми фритредерскими разглагольствованиями: «Непостижимо, что такие ловкие дельцы, как американцы, платят дань своим местным металлопромышленникам и фабрикантам, тогда как они могли бы купить те же товары, если не лучшие, гораздо дешевле в нашей стране». И он приводил мне примеры, показывавшие, какими высокими налогами обременяют себя американцы, чтобы обогащать нескольких алчных металлопромышленников. «Думаю, — отвечал я, — что в этом вопросе есть и другая сторона. Вы знаете, что Америка в отношении угля, водной энергии, железных и других руд, дешевых продуктов питания, отечественного хлопка и других видов сырья обладает такими ресурсами и преимуществами, каких не имеет ни одна европейская страна, и что эти ресурсы могут только тогда получить полное развитие, когда Америка сделается промышленной страной. Вы должны также признать, что в настоящее время такой многочисленный народ, как американцы, не может существовать только сельским хозяйством, что это было бы равносильно обречению себя на вечное варварство и подчиненное положение; ни один великий народ не может в наше время жить без собственной промышленности. Но если Америка должна стать промышленной страной и если у нее есть все шансы на то, чтобы не только догнать, но и перегнать своих соперников, то перед ней открываются два пути: или, придерживаясь свободы торговли, в течение, скажем, пятидесяти лет вести чрезвычайно обременительную конкурентную борьбу против английской промышленности, опередившей американскую почти на сто лет; или же покровительственными пошлинами преградить доступ английским промышленным изделиям, скажем, на двадцать пять лет, с почти абсолютной уверенностью в том, что по истечении этих двадцати пяти лет американская промышленность будет в состоянии занять независимое положение на свободном мировом рынке. Какой из двух путей самый дешевый и самый короткий? Вот в чем вопрос.”

Любопытно, что в XIX веке Англия учила всех свободе торговли: ТОГДА она была выгодна. Свободная торговля вообще выгодна тому, кто сегодня экономически силён. Но так было не всегда. Когда-то, во времена Генриха VII, Англия была бедной страной, а король, получивший воспитание во Франции, заметил, как народ там богатеет на обработке шерсти. И он, а затем его потомки, упорно создавали с помощью разумного протекционизма шерстяную отрасль Англии. Это потом явились Адам Смит и особенно Давид Рикардо и стали всех учить свободе торговли.
Ровно тот же путь прошла Америка. Она сто пятьдесят лет выращивала свою сталелитейную промышленность под защитой строгого протекционизма, а теперь учит всех благодетельности открытой экономики. Это понятно: сегодня Америка в позиции сильного, как когда-то была Англия по отношению к Америке.

Так что гибель нашей промышленности при «воссоединении» с Западом – это не какое-то удивительное происшествие, которого ну никто не мог предвидеть, что-то происходящее в космосе или на обратной стороне Луны. Вовсе нет, такое происходило в истории, об этом обстоятельно писали старинные экономисты и даже т.н. «основоположники», которых, как принято считать, наши учёные только и делали, что штудировали вдоль и поперёк.

Потеряв свою промышленность, мы быстрым темпом стали утрачивать науку и образование. Потому что то и другое имеет смысл только в интересах и в контексте промышленности. Мы вмиг стали незанятыми, праздными, нетрудовыми людьми. Наше образование как-то вмиг из политехнического стало дамским. Вся эта психология, социология, экономика, политология, языки и изячные искусства – всё это по большей части материал для small talk' a, а не деловые умения. И это понятно. Поскольку промышленности нет, деловые умения и не нужны. Товарищ моего сына, получивший техническое образование, инженером не работает, а пошёл получать второе образование – экономическое. С ним сподручнее засесть в приличный офис.

Нечто подобное произошло после смерти Петра I, когда деловые знания были отодвинуты изучением галантерейного обращения. Правда, масштаб явения был не так велик, но интересен тренд.

Мы превратились в колониальную страну. Ведь колониальная страна эпохи неоколониализма – это не обязательно (и даже не желательно) страна, утратившая государственный суверенитет. Главный признак колониальности – один: колония - это страна, вывозящее сырьё и ввозящая готовые изделия. Колонии, собственно, и нужны метрополиям для этих двух вещей; остальное – по возможности. Когда-то англичане брутально запрещали в своих колониях учреждать предприятия обрабатывающей промышленности (кроме производства дёгтя и мачт, необходимых им для мореплавания), чтобы продавать свои промышленные изделия. Точно так же поступали португальцы в Бразилии. Будучи недавно в Рио де Жанейро слышала такую баснословную историю: в эпоху колониализма красивые чугунные решётки, которые использовали для украшения домов ценились на вес золота и дороже: своего производства в Бразилии не было, и их привозили через океан из Португалии. Вот что означает колониализм – экономически.

В эпоху НЕОколониализма ничего запрещать не надо: достаточно менее развитому объединиться с более развитым, войти в европейский дом, семью цивилизованных народов и как там это ещё называется и начать свободно конкурировать на новом глобальном поле, а там всё доделает «невидимая рука рынка». На рубеже 18 и 19 века, в эпоху расцвета английского колониализма, очень кстати явился Давид Рикардо с учением об относительных преимуществах. Это учение, которое сегодня проходят студенты в рамках «экономикса», как раз и закрепляла колониальное положение неразвитых стран. Вполне понятно, что в неолиберализме это учение пережило ренессанс. Давид Рикардо вообще был довольно импозантной личностью, очень подходящей для своей роли. Португальский еврей, нашедший второе отечество в Англии, космополит, биржевый игрок, сколотивший этим делом большое состояние. Кому как не такому человеку было создать учение, закрепляющее и санкционирующее от имени науки высасывание ресурсов из колоний? Сегодня учение об универсальной благотворности глобализации, тотального обмена всех со всеми, открытости, неограниченной свободной конкуренции играет ту же роль – санкционирует от имени науки высасывание ресурсов более сильным из более слабого. Да собственно этот слабый и сам превращается в ресурс на прокорм сильному. Когда-то известный историк Бродель писал, на основании вдумчивого исследования, что Запад построил себяв высокой степени из материала колоний.

Мы же во главе с нашей интеллигенцией радостно приветствовали превращение собственной страны в колонию Запада. Мало того – мы требовали, чтобы «процесс пошёл» как можно быстрее. (Сегодня того же требуют наши украинские братья на Евромайдане). И он, процесс, пошёл. Превращение экономики собственной страны в колониальную мы, люди вроде образованные, знающие, понимающие, восторженно приветствовали. Почему? Да потому что мы были духовной колонией Запада. Вернее, ею была подавляющая часть нашей интеллигенции, умственная часть народа. Слушать западную музыку, читать западные книги, думать западные мысли – всё это было давним интеллигентским обычаем. Будучи духовной колонией, мы с дивной лёгкостью стали колонией физической. Это лишний раз доказывает известное: настойчивое и многолетнее желание в конце концов осуществляется. В нашей интеллигенции, словно до времени молчащая зараза, жила эта любовь к колониальному положению, неосознанное (а в ком-то и осознанное) стремление к нему. В книжке забавного писателя Никонова о Наполеоне есть пассаж: напрасно, - говорит Никонов, - победили Наполеона; завоевал бы он Россию, было б лучше, высшая цивилизация покорила бы низшую. Подобный образ мышления не нов, просто теперь его излагают в книжках, а раньше он бытовал разве что в фольклоре. Например, в анекдоте эпохи позднего Брежнева. Стоят ветераны у пивного ларька. «Эх, зря мы немцев разгромили, победили б они – пили бы теперь баварское». Моя приятельница даже во сне иногда видит что-то вроде оккупации России силами НАТО.

И вот что интересно, простой народ как раз относится к Западу насторожённо, не враждебно – именно насторожённо. А интеллигенция, умственная прослойка, «голова» народа, так сказать «мозг нации» не имела и не имеет никакого иммунитета против чего бы то ни было, идущего с Запада. Помню, в 90-х годах меня именно простые люди, колхозники (в прямом смысле), расспрашивали: а не повредят ли нам эти совместные предприятия? С чего это им вкладывать деньги в нашу промышленность? Что хорошего, если они будут вывозить прибыль? Я тогда разделяла общеинтеллигентский восторг перед этими самыми предприятиями и даже активно участвовала в их создании. У меня не было и тени сомнения в общей благотворности процесса. Сомневающиеся казались мне совковыми лошками, не сумевшими встроиться в новую жизнь и вступить на светлый путь.

Аналогичная история сейчас разворачивается на Украине. Они тоже хотят пойти в услужение Западу. Они готовы, согласны. Им даже кажется, что из какой-то необъяснимой филантропии их туда манят и подталкивают.

Открывшись Западу, мы не просто потеряли свою промышленность. В конце концов заводы и фабрики можно разбомбить и построить новые: во время войны так и было (впрочем, масштабы разрушения были меньше). Мы словно сбросили с себя тяготы самостоятельного существования и самообеспечения. У нас вроде бы существует какая-то наука и промышленность: полагается ведь благоустроенному государству иметь науку и промышленность. Но ежели случается нужда в чём-то по-настоящему важном, практическом – тут непременно обращаются к иностранцам. И то сказать, чего самим корячиться, когда можно купить, и дело с концом. С начала капитализма у нас строили турки, проектировали итальянцы, работают сейчас узбеки и таджки. А мы, дорогие россияне? Да так как-то, расселись по офисам, освоили амбициозную профессию дизайнера или на худой случай безработного, кому повезло – пристроились в консалтинг, советы давать. В своих делах мы оказались как-то не при делах. Лишними как-то оказались. Время от времени мы ритуально призываем друг друга слезть с нефтяной иглы, но оказываемся всё больше и больше ни при чём.

Есть разные объяснения и обоснования такого положения: и климат плохой, и рабочая сила окажется дорогая, и отстали мы капитально. Но как говорят научные работники из окружения моего мужа: дайте мне факт, а уж объяснение я всегда найду. Что касается научной и технической отсталости, то мы погружаемся в неё всё больше и больше. Скоро и об отсталости говорить не придётся: мы окажемся вне современного контекста. И это под неумолчный бубнёж про ино- и нано-.

Мы вообще перестали делать что-либо – от большого и важного до пустяков. Мы не выводим больше сортов растений и пород скота. Зачем? Можно купить, они этим занимаются, а у нас НИИ загнулись, то, сё – ну, знаете, что говорят в подобных случаях. В Москве есть несколько стейк-хаусов, где подают неплохую говядину. Так её привозят из Аргентины! Нет у нас говядины. Любой сельхозник объяснит, почему. Пород нет. А почему? Да так как-то… Привести легче.

Есть в Москве такая милая услуга: сшить пиджак. Наши портные не способны. С тебя снимают мерки и шлют в Англию и Италию. Потом оттуда присылают полуфабрикат для примерки. Потом снова отсылают за границу, потом опять. Наконец пиджак, ценою в шубу, - готов. Говорят, вся процедура занимает месяца три.

А зачем корячиться?

Вот упал самолёт в Казани. Разговоров много, и вот что оказалось, в числе прочего: остро не хватает лётчиков. И зарабатывают они прилично, а вот не идут мальчишки в лётчики. Почему? Да так как-то… Всё это тоже опосредованное следствие нашей открытости Западу: мы как народ, как коллективная личность, свалили с себя все обязанности.

Мыслительные обязанности мы, похоже, свалили с себя ещё раньше. Мы даже не пытаемся думать о своей жизни, так сказать, на русском языке. Мы кое-как приспосабливаем понятия экономикса или западной правовой доктрины к нашим условиям. И, естественно, находим, что у нас тут всё неправильно. А может, неправильная, неподходящая понятийная сетка, которую мы набрасываем на нашу действительность? Об этом редко кто задумывается. Оно и понятно: мышлением у нас заведует интеллигенция, а она чаще всего прозападная.

Правда, в последнее время стала пробиваться слабенькая тенденция – попытаться начать думать своей головой. Недавно меня пригласили выступить в финансовом университете на запланированном там заседании, посвящённом возвращению политэкономии. Вернее сказать, не самому возвращению, а только лишь желательности такого возвращения – так что это ещё очень-очень дальние подступы. Притом и возвращать-то нечего: нашу политэкономию ещё надо создать. Думая своим умом, а не пытаясь списать у соседа, как двоечник контрольную. Это особенно трудно и неприятно, особенно в теперешнем состоянии сознания. Но самый факт созыва такого совещания – очень хороший признак. Непременно приму участие и напишу, что там будет. (Это запланировано на середину января, так что у меня будет ещё время подготовиться). .

Наша сегодняшняя жизнь пугающе похожа на положение накануне Первой мировой войны. Человечество потеряло цели, ориентиры. Война оказалась выходом: смешать карты на столе и начать сначала. Недаром начало войны было встречено во всех странах с иррациональным восторгом и патриотическим подъёмом. В этом было какое-то неосознанное облегчение: наконец-то какая-то цель. Сто лет назад было что-то очень похожее, вплоть до гламура и моды на разврат. Разумеется, изысками хайлайфа была охвачена ещё более узкая прослойка, чем сегодня.

Россия развивалась, но именно тогда остро встал вопрос, как ей развиваться: как колонии Запада или самостоятельно? Тогда Россия была крупнейшим поставщиков зерна в Европу: на него был спрос, ну и продавали. При этом зерна остро не хватало внутри страны, народ недоедал. Это был экспорт не от избытка, а на фоне время от времени случавшихся голодовок. Была в употреблении дедовская соха. Моя сотрудница, купившая избу в Вологодской области, нашла там деревянную соху с железным наконечником. Этот дом был построен как раз в это время, ну и соха в потайном чулане сохранилась с тех времён. Как раз сегодня она показывала мне фотографию. Так что технологии были дедовские.

Ровно то же мы наблюдаем сегодня: мы вывозим минеральные удобрения на фоне хронического недовнесения их на родине.

Так вот тогда необходимо было выбрать путь: самостоятельное развитие или второсортная держава в услужении Запада. Сырьевой придаток. Колония по существу вещей.

Давайте перечитаем отрывки из нескольких статей чрезвычайно популярного тогда публициста Михаила Меньшикова. Порою удивляешься, насколько история способна повторяться. Печально это хождение по кругу… Итак, слово Михаилу Меньшикову, флотскому офицеру по первоначальной профессии, человеку из народа, сыну провинциального попа. Читайте сами.

Мих. Меньшиков «Замкнутое государство» 1902 г.

«Страны, отпускающие сырье, торгуют в сущности собственною кровью, они не только истощают весьма исчерпаемые запасы своей природы -- почву, леса, недра гор, -- но как бы ставят крест над собственной народной энергией. Последняя обрекается на самые тяжкие, наименее производительные, рабские формы труда. Задержанный в качестве труд вынужден растрачиваться в количестве: чтобы получить из-за заграницы фунт, обработанного металла или шерсти, нужно отпустить туда 3 пуда хлеба или масла.
Нет сомнения, что мы выбились бы из этой барщины, которую служим Западу, если бы он не менял своих промыслов и не шел гигантскими шагами вперед. Но если Россия в век Петра как бы проснулась и бодро вышла в путь, -- то Запад одновременно прямо ринулся вперед, ринулся с быстротою и для него еще небывалой. Мы отстали и, может быть, во многом еще отстаем, но не стоя на месте, а на ходу. И догнать Запад совершенно невозможно, пока границы открыты.

Умственное общение наше с Западом имеет не только выгодные стороны. Принимая чужие идеи, достающиеся дешево, часто весьма относительные, мы растериваем свои, основанные на прочном опыте. Подчиняясь всемирному хору мнений, слагающемуся в значительной степени стихийно, мы утрачиваем ту честность мысли, которая отличает всякую индивидуальность. В самом внутреннем и важном отношении мы теряем свою народную душу, заменяя ее безразличной международной. Но вдаваясь глубже в этот вопрос, ограничиваясь намеком, прошу припомнить то, что говорит психология о роли слишком большой толпы и массовых внушениях. Единение мысли, столь благодетельное для широты ее, очень вредно отражается на глубине. Нет сомнения, если бы Россия могла несколько эмансипироваться от гнета ей чуждых умственных влияний, ее собственное духовное творчество только выиграло бы. Если вы мне укажете на Китай, я скажу, что и он погублен чуждыми влияниями: роль последних сыграла его собственная древность, давно отжившая, опереженная жизнью. Чрезмерное единение опасно даже с предками: слишком далекие от нас, жители иного века, в качестве наших учителей они являются иностранцами. Такими иностранцами были для иудейства их древние авторы или для средневековых ученых -- Аристотель. Так что формулу "единение дает силу" следует дополнить поправкой "а иногда дает и слабость".

В самом деле, что собственно дало России тесное коммерческое сближение с Европой? Оно европеизировало нас, но обрекло в то же время на экономическое рабство Западу. Образованное общество привыкло к иностранным фабрикатам, которые вытеснили немало наших собственных промыслов, например, завязавшиеся производства тканей, утвари, мебели, украшений, драгоценностей. Наши полотна, сукна, ковры, узоры, сундуки, ларцы, кресла, изделия гончарные, лаковые, серебряные и др. или совсем были вытеснены, или оттеснены с большого рынка. Наше виноделие до сих пор не может подняться из-за конкуренции заграничных вин. Когда-то славились железное, кожевенное, деревянное, шелковое производства -- теперь они упали. Нет сомнения, что заграничный товар отличается и дешевизною и доброкачественностью, но тем менее надежды русскому производителю одержать победу над ним. На первый взгляд -- не все ли равно, где купить сукно русскому покупателю, за границей или дома, лишь бы оно было хорошее. Но миллионы таких покупок создают судьбу народную. Если вы купите аршин сукна в Англии, вы дадите дневную работу англичанину, накормите его семью. Тот же аршин, купленный дома, накормил бы русского работника. Если русское образованное общество, состоящее из землевладельцев и чиновников, все доходы с имений и жалованья передает за границу, то этим оно содержит как бы неприятельскую армию, целое сословие рабочих и промышленников чужой страны. Свои же собственные рабочие, сплошною, многомиллионной массой, сидят праздно.

Но я уже говорил выше, до какой степени невыгодно народу специализироваться на производстве сырых продуктов и вообще на черном труде. Далеко нечего ходить: сравните доходы чернорабочего со своими. Государства, не сумевшие развить в себе высшие промыслы или добровольно отказавшиеся от них, начинают играть в семье народов роль темных бедняков, которые всего только и умеют, что почистить трубы или натереть полы. Мы, в течение двухсот лет вывозящие только сырьё, рискуем навеки остаться в положении простонародья на всемирном рынке: от нас всегда будут требовать много работы и всегда будут бросать за это гроши. Народу-пахарю, чтобы как-нибудь свести заграничный баланс, приходится напрягать последние силы -- и свои, своей природы, приходится распахивать гораздо большую площадь, чем это необходимо для собственного прокормления, и отпускать за границу гораздо больше, чем страна может вывезти без опасности для самой себя.

Со времен Петра Россия глубоко завязла в Западе именно этим своим органом, просвещенным сословием, -- и без острой боли, без разрыва по живому телу, мы оторваться от Запада не можем.

Мы глаз не сводим с Запада, мы им заворожены, нам хочется жить именно так и ничуть не хуже, чем живут "порядочные" люди в Европе. Под страхом самого искреннего, острого страдания, под гнетом чувствуемой неотложности нам нужно обставлять себя той же роскошью, какая доступна западному обществу. Мы должны носить то же платье, сидеть на той же мебели, есть те же блюда, пить то же вина, видеть те же зрелища, что видят европейцы. Но для нас это несравненно труднее осуществимо, чем для них. Верхний класс на Западе, путем промышленности и торговли ограбивший половину земного шара, не только может позволить себе то, что мы зовем роскошью, но озабочен, чтобы развить ее еще глубже, еще махровое, еще неслыханнее.

Европа -- наш очаровательный порок, мы оправдываем его всеми силами души, мы ищем и придумываем тысячи выгод, будто бы извлекаемых нами из общения с Европой, мы, -- чтобы отстоять это общение, не задумаемся поставить на карту имущество народа, его человеческое достоинство, его независимость.

Сближение с Европой разорило Россию, разучило ее обслуживать свои нужды, лишило -- как кулак деревню -- экономической независимости. Правда, полвека назад сахар в деревне ценился чуть не на вес серебра, но зато мед был ни по чем. Теперь апельсины почти дешевле яблок, но страшно то, что яблоки уже дороже апельсинов.

Я думаю, счастье народное не в том, чтобы потреблять хоть плохие, но чужие товары, а в том, чтобы было достаточно доброкачественных своих.

Немножко замкнутости нам не мешало бы -- вот моя мысль, которую прошу не преувеличивать, не придавать ей крайности. Я далек от того, чтобы проповедовать "Китайскую стену" между народами, хотя -- сказать в скобках -- эту знаменитую "стену" вовсе не считаю такой глупостью, как это принято. Отгородиться от дурных соседей, от хищников, вовсе не худо.

Если под предлогом "братства народов" Европа пушками заставляет Китай покупать опиум, если под предлогом просвещения России к нам ввозят тысячи сомнительных вещей, обходящихся втридорога, то такое "братство", такое "просвещение" должны быть строго проверены и, если это нужно, -- отклонены. Ломоносов говорил, что не хотел бы быть дураком у самого Бога. И великому народу непристойно играть глупую роль -- роль простака, на шее которого усаживаются более ловкие собратья. После обмана ближних всего позорнее быть самому обманутым. А в это глупое положение поставлен целый ряд народов. Кроме Индии, Китая, Египта просвещенные мореплаватели высасывают Испанию, Португалию, Грецию, отчасти Италию. Они же вместе с французами и австрийцами разорили Турцию, некогда столь богатую, убив своими фабрикатами ее народную промышленность. В значительной степени то же происходит и с Россией. Мы разоряемся от множества причин, но невыгодная связь наша с Западом -- одна из главных.

Когда к нам вторгаются иностранные капиталы, мы знаем, что не для нашей, а для своей выгоды они пришли в Россию, и что вернутся они нагруженные нашим же добром. Но товар иностранный есть скрытая форма капитала -- он всегда возвращается за границу, обросший прибылью. Сознавая это, не следует слишком жалеть, если Россия окажется замкнутой. Немножко отдохнуть от иноземной корысти, немножко эмансипировать от Европы нам не мешает».

Меньшиков не пережил революции: в 1918 г. его убили. Но, надо сказать, большевики пошли по пути создания самостоятельной экономики – не придатка. Для этого им пришлось закрыться от Запада. Главные орудия государства – единый банк и монополия внешней торговли. Ленин ввёл то и другое, как только пришёл к власти – ещё до всех. И это было неизбежно и правильно. Но протекционизм трудное дело. Это не просто косная замкнутость, как многие воображают. Протекционизм – это чёткое сознание цели развития и творческий выбор средств для достижения этих целей. При этом надо уметь маневрировать и понимать, когда закрыться, когда открыться и до какой степени и кому. В любом случае, надо держать вожжи крепко в руках. Вот этого-то умения и не оказалось у последних руководителей СССР. У нынешних руководителей их нет и в помине. Но нынешним легче: они просто объявили, что тут и уметь ничего не надо. Но на самом деле, уметь надо многое. Не зря сказано: тяжела ты шапка Мономаха. А ведь тогда и жизнь была проще, и у государства обязанностей было неизмеримо меньше, а шапка была тяжела всегда.