Николай Дорошенко
 Мы в своей сторонке, зная, что и Чупринин, и Архангельский, и многие прочие далекие от русской литературы, но по политическим соображениям сегодня представляющие литературную госноменклактуру, и потому вошедшие в Конкурсную комиссию Патриашей премии, побаивались, что самая первая Патриаршия премия получится наперекосяк. Но премия была вручена Владимиру Крупину. И в своем закуточке мы возрадовались. Вот почему мы возрадовались… Помню, в молодом азарте 70-х и 80-х мы все-таки догадывались, что никогда не переплюнем Гоголя. Потом, в гоголевские интонации «Двойника» Достоевского вчитавшись, мы вроде бы как стали догадываться, что и еще одна вершина – Достоевский – никогда и ни кем не будет покорена. Такими мы входили в литературу. А споткнулись еще и на Крупине. Ладно, Гоголь, Достоевский, сплошь мраморные, из хрестоматий, а тут вятский мужичок, да еще и наш современник, сплошными материнскими и отцовскими пословицами-поговорками пишет повести в то время, когда было объявлено, что русский язык кончился, что уже ничего приличного на русском языке написано не будет. Опять-таки, языкастых можно было бы нам, амбициозным, начитавшимся мировой литературы (слава советской школе художественного перевода!) подвинуть сюжетом, но Крупин, как автор «Живой воды», не мог не вызывать зависть и как самый искусный сюжетчик, как величайший мастер смысловой метафоры. И когда казалось, что крупинской художественной смысловой метафоре можно противопоставить простую горячую мысль, Крупин создал публицистический образ Останкинской телебашни в повести «Сороковой день». До сих пор она живая. И это было рядом с величайшими мастерами Распутиным, Беловым, Астафьевым… Как какой-нибудь Айвенго, он со своею крестьянской вятской виноватой улыбочкой воплощал все наши юные, самые, что ни на есть рыцарско-писательские амбиции. А когда началось государством продиктованное нравственное разложение страны, он, как истинный вятский шоферюга, кидающий свою фуфайку под колеса забуксовавшего грузовика, кинул о земь весь свой драгоценнейший, редчайший, завидный (такого уже ни у кого нет) талантище, чтобы по нему босыми ногами прошла вслед за ним наша вера в Господа. Это было искушение для всех нас. Не кто-нибудь, а Крупин, жадный к жизни, заряженный на соблазны такими высокими вольтами, что аж страшно было на него глядеть, вдруг на виду у всех нас осеняет себя крестным знамением, шаг свой каждый проживает, как над пропастью, – ну, как не дождаться великого падения великого гордеца? А он от повести к повести, от рассказа к рассказу нам смиреннейше проповедовал слово Божье. Он, самый талантливый из нас, самый высоковольтный на грех, самый-самый-самый разудалой явил нам пример тишайшего и светлейшего смирения, обратился к нам с проповедью. А кто ты такой? Кто ты, чтобы нас поучать? Но и не спросишь так у Крупина. Самый-самый-самый… Если уж нам тесно рыться в российских анналах, то Крупин – это Франциск Ассизский, сменивший блистательную светскую писательскую карьеру на монашеские рубища. А если глубже глянуть, то примером ему – Борис и Глеб, первые русские святые. Богом данное ему право княжить в русской литературе он оставил ради примера жертвенного служения Господу. И ведь оказалось, что Господь даровал ему не только писательский талант, а и проникающее в наше сердце мудрое, животворное зрение… Поздравляем мы, русские писатели, с высочайшей Патриаршей наградой своего коллегу Владимира Крупина! Не каждый из нас решится следовать его примеру, но его пример придал величия самому нашему писательскому званию. |
|