Пятого июля 1943 года разразилась Орловско-Курская битва. Много их, страшных побоищ, за годы Великой Отечественной отлязгало, отгрохотало, откровоточило на русских полях. Но это! Именно в нём, в июльско-августовском сражении сорок третьего наши войска, наконец-то, сломали хребет непобедимому, подмявшему под себя всю Европу фашистскому зверю. Конечно, были и потом лихие битвы, но после Курской смертельно раненый ворог, зализывая раны, отползая в своё логово, лишь яростно огрызался. Наступательная операция по освобождению Орла началась двенадцатого июля, и носила она название «Кутузов». Какой русский не гордился этим именем, не помнил, как громил великий фельдмаршал ещё несколько веков назад иноземного захватчика? В нашей округе на долю воинам 3-й Гвардейской танковой армии генерала Павла Семёновича Рыбалко выпало крушить основательно укреплённую немецкую оборону. Вместе с ними наши края освобождали бойцы 2-й Гвардейской танковой армии генерала Семёна Ильича Богданова, 13-й и 48-й полевых армий. А также – войска Брянского и Центрального фронтов, которыми командовали генералы Мариан Михайлович Попов и Константин Константинович Рокоссовский. С воздуха войска поддерживали лётчики 15-й и 16-й воздушных армий генералов Николай Фёдорович Науменко и Сергей Игнатьевич Руденко. Шутка сказать, какую свернули махину! Отступая, немцы угнали с собой почти всех жителей округи, использовали их в качестве живых щитов, прикрывались бабами и детьми от налётов нашей авиации, от артиллерийских атак. Хитрость эта коварная не случайная, не в панике возникшая. Фашист продумал в своем завоевательном походе на Россию всё до мелочей: и «блицкриг», как поскорее прихапнуть огромную территорию с несметными богатствами, и как потом ими распоряжаться-хозяйствовать. А на тот случай, ежели чего недоброго, намнут бока, придётся драпать, заранее разработана и политика «выжженной земли», а проще – система грабежа, насилия и уничтожения. (Лишь к ноябрю угнанные отступающими немцами, уцелевшие несчастные смогли возвратиться из Прибалтики и Белоруссии на родину, пройдя сотни вёрст разбитых войной дорог). Фашист понимал, что разграбленные и опустошённые им районы обратятся в мёртвые зоны. И, конечно, зверствовал, стараясь не оставить не только материальных, но и никаких «пригодных» людских ресурсов. Поначалу-то фрицы собирались досыта пограбить, но Красная Армия испортила им всю обедню, поддала такого пинка, что тут не до грабежа, хоть бы самим ноги унести! А вот попутно пожечь, взорвать, на это много времени не требовалось. Если при отходе немецкие войска, не дай Бог, встречали на своём пути скот и не имели возможности отправить его в свой тыл, и тут гнали свою статью – расстреливали его подчистую. Второй человек после Гитлера, рейхминистр Герман Геринг в своей директиве от седьмого сентября 1943 года требовал вывезти все сельхозпродукты и средства сельхозпроизводства, разрушить все обрабатывающие и перерабатывающие предприятия пищевой промышленности, уничтожать все другие производственные основы сельского хозяйства, вывозить людей, занятых в сельском хозяйстве и пищевой промышленности. Одним словом, стереть русскую деревню с лица земли. Отступая, немцы обливали хаты бензином и поджигали. Так, например, выгорел дотла соседний с моим Игино посёлок Свободная жизнь. Такая же участь ожидала и Кирово-Игино. Просто фашисты впопыхах спалить наши деревни не успели. Шестнадцатого февраля 1943 года на заседании «Центрального планирования» в Рейхе было решено угнать на запад всё население, находящееся в ста километрах за линией фронта. Существовал по этому поводу и специальный приказ за № 4, подписанный самим Адольфом Гитлером от четырнадцатого февраля того же года. В нём нацистский вождь настоятельно требовал от своих подчинённых «…если возможно, брать с собой всё гражданское население и затем использовать его как рабочую силу». По этому же приказу, когда затрещали по швам все германские стратегические планы, населённые пункты после эвакуации безжалостно уничтожались. «Второго августа сорок третьего, на Илью, – рассказывал отец, – жители Игино молотили со своих участков хлеб, налетели власовцы, и давай людей булгатить: «Всё прекратить! Готовиться к эвакуации!» Беготня, рокот двигателей грузовиков, немцы – в панике, срочно сворачиваются, готовятся бежать». Хлеб, как ни жалко было, бабы опустили в шейные ямы. Сколько с собой второпях прихватишь? К тому же, лошадь выдавали на четырёх хозяев. С Андрияхиными – шесть душ Ходёнковых, шесть душ Макеевых, Молдачёвы! Сами, хочешь – не хочешь, пешком. Скарб – на застланную веретьём телегу. За телегой – бабы, белужинами ревут, в чём только душечки теплятся. Цепляясь за их юбки – детишки, сопли кулачонками по щекам растирают. Бросили хаты свои на Мишкином бугре, бросили хоть как-то кормившие огороды, всё бросили… Потащились самотёком по пыльной, словно обсыпанной серой мукой, дороге под автоматами власовцев на Запад… Одно только свербило на душе: наступит ли этим мучениям предел? И концов-просветов не видно, когда из них перестанут нехристи верёвки вить. А уж о том, увидят ли опять свой порог, – вообще вилами по воде писано. Как всегда у нас велось, коли настигнет русского человека крайний случай, вспомнились слова нужные, зашептались сами собой: «Осподи милостивый! Преложи гнев на милость! – и дальше, как положено, коли покидал православный человек свой родимый дом, – двадцать шестой псалом, – Господь – просвещение моё и Спаситель мой, кого убоюся…». Вышли за околицу по полудню. Потащились правым пологим берегом, среди разбросанных там и тут замшелых вётел. Все вперемешку: немцы, обоз жителей Кирово и Игино, полицаи, власовцы… Немцы старались затеряться меж обоза, в самой гуще народа. Идут бабы с грудными детьми на руках в глубоком бесчувствии, ревут, назад оглядываются, пытаются избы свои разглядеть, но застит дым от полыхающей им вдогонку Полетаевой хаты, не позволяет напоследок узреть родимые дворы. Чуть дальше и левее Игино, в логу Плоцком, догорает вместе с экипажем немецкая танкетка. В верхах, на дальнем поле, у лога Майского, полыхают прорвавшиеся, было, три наших Т-34 – немцы огрызаются, лупят по ним прямой наводкой из занявшегося полымем сада (из бывшей усадьбы барыни Шеншиной). Негаданно хрестанула молния! Гроза впереди заугрюмилась. В полнеба расползлись сырые овчины жуковых, с огненными краями, туч! Затаилася под ними Крома, зашептала чёрная дальняя гать. Склонились долу приречные стрелолисты и осоки. Низко-низко заметались, засвистали над людским потоком чёрными пулями ласточки. Крупные дождевые капли, поднимая пыль, застучали по прибитой дороге. Да что там гроза – чай, не из соломы сплетены! В народе ходили толки: фашистская чужбина – вот горе так горюшко! Не знали, не ведали кировские и игинские крестьянки, полонённые фашистской нечистью, что несколько веков назад этими же путями уходили в Брянские леса под покровом ночи их пращурки, спасаясь от татарского ига, так же рыдали и оглядывались на родные пепелища. Захватчик – он во все века и во всех землях – изверг и лютый ворог!.. Что ж от него дожидать-то, если, к примеру, командиром двадцать седьмой танковой дивизии вермахта двадцать девятого декабря сорок первого года было отдано распоряжение «…тыловым отрядам и арьергардам производить: а) разрушение (поджог) всех населённых пунктов. Использовать специальные команды для поджога деревень, лежащих в стороне от путей отступления; б) уничтожение наличных средств транспорта и имеющегося скота; в) уничтожение или приведение в негодность всех имеющихся продуктов».
…За час еле-еле доползли обозы до сожжённой подчистую соседней деревни Свободная Жизнь. С приходом фашистов в богатом этом колхозе, который когда-то населили кировские и игинские выходцы, обосновался немецкий комендант Шмидт. Похозяйничал на славу! Обобрал до нитки и колхоз, и крестьян: и скот ему сведи, и инвентарь свой крестьянский сдай, но в первую очередь, создавая помещичье хозяйство, Шмидт отнял у мужиков шестьсот гектаров земли. Словно закоренелый крепостник, за малейшую оплошность, не говоря уже об отказе от работы, он публично устраивал жесточайшие порки. Не гнушался, лиходей, и расстрелами. Многие жители этой несчастной, родной по крови Кирову Городищу деревушки пали от рук мучителей, среди них: Василий Ходёнков, Михаил Завязлов, Василий Морозов. Истерзанное «новым порядком» население перед отступлением немцы под конвоем угнали в тыл, тех же, кто не мог идти, расстреляли, а деревню, все пятьдесят четыре избы с надворными постройками, спалили дотла. … Обоз растянулся длиннющей вереницей вдоль пыльного просёлка от Бо́льшего лога до самой окраины деревни Выдумка. Смотрят обозники: чуть правее, за Кромой, над гавриловским полем, несётся наш ястребок, а за ним – четыре мессера! И разразился в чистом поле, прямо над их головами, воздушный бой. Бабы, дети – под телеги! Куда ещё спрячешься? А наш ястребок оказался неуловимым! И так его немцы прижмут, и эдак, а он – круть-верть – и был таков! Подбил один из мессеров, и – только его и видели, вырвался, умчался к своим, в сторону Кром. Из подбитого фашистского самолёта выбросились на парашютах два лётчика, зависли над Гавриловкой, а машина, объятая пламенем, с рёвом пошла над верхушками леска и ахнулась где-то у деревушки Орехово – огненный шар полыхнул впереди, по правому краю небес. …Гонимые немцами и власовцами земляки мои под прицелами автоматов добрались до Брянщины, до железнодорожной станции Почеп. Несчастные не знали тогда, что пятого августа уже освобождён Орёл, а шестого августа Ставка Верховного главнокомандования в четырнадцать часов сорок пять минут приказала: «…Командующему Центральным фронтом использовать 2-ю и 3-ю Гвардейские танковые армии для удара в направлении Шаблыкино с задачей во взаимодействии с правым крылом Брянского фронта, наступающим на Карачев, уничтожить противника, отходящего от Орла на запад» (в том же направлении, куда угнали моих земляков). Бои в этих местах, как передавали в сводках инфрмбюро, носили упорный, кровопролитный характер. Не знали страдальные земляки мои и о том, что немецкое командование, опасаясь окружения, сократило линию фронта, усилив за счёт этого части, действовавшие в районах Хотынца и Кром, прикрывавшие отход своих войск из Орла на запад… Получалось, что и они, кировские и игинские бабы с ребятишками, прикрывали вражеский отход. Чтобы отрезать противнику пути отступления из Орла, Кром и Нарышкино, наше Командование задействовало сразу две танковые армии. Нельзя было допустить закрепление противника на заранее подготовленных укрепрубежах «Хаген» восточнее Брянска. В течение двух дней велись жестокие бои и на подступах к Кромам. По реке Крома проходил сильнейший оборонительный рубеж, заранее занятый немецкими войсками. Но и он был сломлен к вечеру шестого августа. Показали наши немцам, где раки кромские зимуют. А девятого августа 2-я Гвардейская воздушно-десантная дивизия выбила врага из Кирово и Игино. В этот же день освободили и близлежащие села и деревни: Должонки, Дерюгино, Чистое поле, Красная новь, Старогнездилово, Цвеленево, Мураевка. Восемнадцатого августа была освобождена Орловская область в её современных границах. Советские войска ликвидировали «кинжал, направленный в сердце России». Так фашисты называли Орловский выступ, который рассматривали в качестве исходного района для нанесения удара на Москву. Как у нас говорят: «Испробуй-ка нашенского гостинцу! Мы тут всяких видали да бивали!»
Но война всё ещё не отпускала из своих жутких когтей моих родичей и земляков. Немцы, как чёрт ладана, боялись партизан. На ночь бросали обозы и вместе с власовцами прятались в укрытиях. Передвигаясь по Брасовскому району на Брянщине, бабы и ребятишки вытянули все жилы – поминутно толкали подводы, покрытые рогожами, увязанные верёвками, то и дело застревавшие во встречавшихся на их пути глухих болотах. Места, неизменные тысячи лет: зыбучая глубь, бездонная хлябь, где само время с ума сошло. Слепни и мухи вились над лошадиными спинами, донимали полчища комарья. От телег пахло дёгтем, от болотин – брусничником и сыростью. Кормиться помогали собранные в бору грибы и ягоды. (Немцы выдавали строго по списку лишь небольшие брикеты с кашей). Так же, как и в деревне, из последних сил держались по-соседски друг дружки, хлеб-соль вместе водили. Останавливаясь в селениях, собирали на брошенных усадьбах картошку. Попутно в речушках и прудах ловили рыбу. Однажды, расположившись на разъезженном, усыпанном мелкими каменьями берегу Десны, соорудили кой из чего сеть и отправились на рыбалку. Мужики вели рекою снасть, а мальчишки воробьиной стайкой бегали следом, подбирали выкинутый на берег небогатый добыток. Вытянули невод в очередной раз, а в нём – полуторагодовалый мальчик! И гадать не нужно – вверх по течению разбомбили переправу, одна из семей погибла разом: вместе с конём и телегой ушла под воду. Мужики – мальчишкам: «Бегите, кличьте баб, скажите, мол, рыбину крупную поймали». Примчался народ, разглядев лежащий на берегу под олешником улов, бабы, вар подливай – не смолкнут, выли в голос, волосы на себе рвали, словно у каждой умер во чреве младенец. И терпению приходит когда-нибудь конец… И вблизи Почепа обнаружили в лесу жуткую, погибельную картину: наши ли, немцы? Так и не поняли. Но волосы встали дыбом, когда натолкнулись на огромный, метра в два высотой ворох человеческих костей: скелеты, черепа. И никакой гражданской одежды или военной формы, голые кости.
Не менее чем партизан, немцы боялись тифа и вшей. В Почепе баб и детишек раздели донага и втолкнули по очереди в два загодя приспособленных под санобработку вагона. Вещи тоже подверглись термообработке. На путях, нацеленных на Запад, стояли два поезда: один – товарняк – в нём хозяйственные немцы везли плодородную украинскую землицу, а в другой загрузили наших баб и ребятишек, не церемонясь, «рассортировали» под вой и причитания: детей – в одни вагоны, матерей – в другие. Но Господь вступился за полонённых, не позволил им очужеть, сгинуть во вражьей стороне. Ночью налетели наши кукурузники, развесили фонари и нещадно разбомбили драпающую немчуру. Заполыхал Почеп, зароился народ. Хаос, толчея! Скученность – не дай Бог! Тати фашистские, утратив прежнюю спесь, спасали собственные шкуры, бежали. Им было не до вагонов с русскими, приготовленных для отправки в Рейх. Бабы повысыпали на рельсы, кинулись в дикой неразберихе разыскивать своих детей.
Отцу запомнилась картинка: село Добрунь, только что прошёл дождь, по склону крутой горы стекают грязные потоки. Немцы в спешке отступают. Дорога в гору, на неё фриц гонит запряжённую в бистарку лошадь. Подвода под завяз нагружена мешками с крупой, сахаром, солью. Лошадь от натуги падает на колени, как бы её ни погоняли, вскарабкаться на угор по сползающей дорожной жиже не может. И тогда возница (наверно, состоял при кухне) вспарывает мешки ножом, и на глазах у голодных беженцев продукты втаптываются в грязь… А следом плачет, пытается взъехать на размасленную гору молодой немецкий мотоциклист… чует, что подходит конец, что рыльцо-то в пуху!
Сколько несчастья, горя, разрухи, обездоленности и смерти повстречалось беженцам на пути – и не передать. Куда ни ступни, куда ни посмотри – везде слёзы и разор. Не от вида ли нашей округи содрогнулось сердце немца Ганса Гессенса, фронтового уполномоченного национального комитете «Свободная Германия», не о горе ли несчастье именно моих земляков поведал он в своей речи, обращённой к немецкому народу, сообщая о причинённых опустошениях вовремя отступления войск группы армий «Центр» из Орловской области осенью 1943 года: «Мы проехали сотни километров и здесь на месте благоустроенных жилищ видели груды камней, пепла и обгоревших брёвен. С немецкой педантичностью совершались страшные и в военном отношении абсолютно бессмысленные разрушения». По его мнению, виноват во всём немецкий вермахт. Своими глазами увидел представитель «Свободной Германии» нищету и разрушения, содеянные его соотечественниками. Свидетельствуя эти злодеяния, он предупреждал немецкий народ о том, что каждый угнанный, замученный или убитый советский человек – страшное обвинение. Каждый разрушенный дом, каждая украденная корова, каждая похищенная вещь – страшное обвинение. И за всё это в скором времени придётся расплачиваться, потому что «кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда». |