Выдающийся современный писатель Николай Коняев своей жизнью оправдал свое имя, данное ему в честь любимого православного святого. Хотя время жизни писателя не превзошло отпущенного человеку земного срока в 70 лет, он свершил так много, что нескольким поколениям исследователей его наследия будет, что осмысливать в его творчестве. Но главным произведением Николая Коняева можно назвать его праведную, подчиненную заповедям Божиим собственную жизнь. И в судьбах героев своих рассказов, повестей, романной, среди которых немало личностей исторических, он исследовал стремление к осмыслению не только жизни страны, любимой России, но своей личной судьбы, своих поступков. При этом одним из основных достоинств прозы Николая Коняева является ее объективность и достоверность, в ней нет субъективизма. И это оправдано объективным запросом современным литературы.
Смутна картина существования русской литературы в конце ХХ века, когда само понятие вида этого творчества оказалось подвержено подмене. В начале ХХI века – в нарастании «новых качеств», в средоточии многих динамических тенденций, в смене идеологических и нравственных парадигм, в навязывании эстетических новаций, кажется, вообще убиваются понятия и литературной традиции, и литературного развития. Труднее всего здесь приходится прозе, которую легче других литературных жанров удаётся насильно подчинить системе массового сознания. Навязать лишь две основные функции — развлекательную и адаптационную — прозе легче, чем, например, поэзии, так как по законам жанра у прозы больше художественных возможностей для имитации мысли и чувства, для создания мифа. Хотя это явление не такое уж и современное. Век назад русские писатели, в частности, Горький и Толстой, осознавали эту, тогда ещё неявную опасность, и предупреждали о ней, предчувствуя недобрые последствия. «Все мы — ужас, какие сочинители. Вот и я тоже, иногда пишешь, и вдруг — станет жалко кого-нибудь, возьмёшь и прибавишь ему черту получше, а у другого — убавишь, чтобы те, кто рядом с ним, не очень уж черны стали... Вот поэтому я и говорю, что художество — ложь, обман и произвол и вредно людям. Пишешь не о том, что есть настоящая жизнь, как она есть, а о том, что ты думаешь о жизни, ты сам»[1] .
Николай Коняев писал о настоящей жизни, не подчиняясь диктату моды, не боясь смертоносной агрессии «модников» от литературы, зная, что ценность художественного произведения определяется не только существованием внастоящем времени, но будущей жизнью его в исторической перспективе. Уже сегодня понятно, что творчество Николая Коняева останется в истории русской литературы, так как имеет, несомненно, и художественно-эстетическую, и духовно-нравственную достоверность и ценность. Писатель понимает, что в наше время творец обязан отказаться от дискредитированного массовой литературой принципа художественного самовыражения, мифотворчества. Он должен тяготеть не к тому, чтобы рассказать всё то, что сам думает о жизни, навязывая свои страстные переживания, своё субъективное, часто, некомпетентное мнение. Писатель должен стремиться художественно отразить и объективно передать, что «есть настоящая жизнь», через осмысленное изображение «настоящих жизней» реально существовавших или существующих героев, исторических личностей, что неизмеримо более сложная задача. Николай Коняев, по сути, обновляет и углубляет понятие «героя нашего времени», который совершенно необязательно должен в нём проживать, но должен нашим временем оцениваться и в соответствии со своей антропологической, взаимосвязанной с миром ценностью может в него вовлекаться.
Для своих героев Николай Коняев ужесточил граничные условия бытия, сузил духовно-нравственную «полосу пропускания». Иначе и быть не может в наше время, когда произошли такие невосполнимые потери нравственности, когда человечество, кажется, вступает в последние времена. И всё же сразу трудно определить основной признак, объединяющий всех героев выдающегося прозаика. Среди них и протопоп Аввакум, и св. Николай II, и Витус Беринг, и Николай Рубцов, и вор Мишуня, и митрополит Иоанн, и малоизвестный сегодня профессор Ю. П. Новицкий, и Валентин Пикуль, и многие-многие другие. Перечисление имен не поможет в поиске основного критерия, только вдумчивое прочтение всего литературного массива, своеобразный духовный расчёт этой сложной литературной матрицы позволят выявить, что та искомая точка отсчёта, то мерило человеческой личности — есть жизненный подвиг, этой личностью совершённый.
Творчество и судьбу Николая Коняева следует рассматривать не только как знаменательное явление культуры, но как сложнейшую духовно-нравственную систему грядущего мира, выраженную в художественных образах и построенную на основании личной памяти, собственного религиозного опыта и обширного исторического знания, которое, как реликтовый свет из глубины галактики, доходит до нас в полноте своего спектра и прорывается в будущее. Но так как за этот грядущий мир придётся побороться, книги Николая Коняева можно назвать также и «стратегией будущей Победы» России, предопределеннойее судьбой и трудностями существования, России,облеченной, как и присущие ей многие герои произведений Николая Коняева, в «оружие света».
Это словосочетание писатель помещает в название книги, посвященной митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Иоанну (Снычеву). Надо понимать, что слово облечённый означает: наделённый полномочием быть оружием света (или в виде света?). Но о каком свете идёт речь? Понятно, что благословляющей рукой духовного лица благословляет всех Христос, что все Таинства, которые совершаются видимым образом, невидимо совершает Иисус Христос, Тот Свет, что во тьме светит. И духовному лицу даруется Господом благодать неизмеримая, как говорит архимандрит Амвросий (Юрасов): «Господь такую благодать даёт, которой не имел ни один царь земной, хоть и праведной жизни. Такой власти не дано ни одному правителю земному, какую имеет священник»[2] . Для чего наделяется пастырь такой властью? Для окормления и просвещения своей паствы светом Истины Христовой. Но в произведениях Николая Коняева свет также обладает и природной сущностью. И это наводит на мысль о физической его природе, что позволяет взглянуть научно на это явление. Сегодня мы знаем, что свет, как поток фотонов, условно представляет собой спектр волн (свет одновременно имеет природу частицы и волны), которые, даже будучи выпущенными одним источником, не упорядочены (не когерентны). Но если способствовать их когерентности сближением частот и фаз, то световой поток превращается в поток во много раз усиленной мощности. Условно, для большей зримости, можно предположить: что-то подобное происходит в Церкви, когда под водительством пастыря неупорядоченные волны людских душ постепенно становятся когерентными, и весь церковный Собор уподобляется мощнейшему источнику любви, духовного света, способного победить тьму. Для этого нужны особые духовные силы.
Подобные закономерности можно видеть и в водительстве писателя, особенно того, кому выпало жить и служить Богу и Отечеству в смутные времена, когда наступает зло, когда опять встает вопрос о самом существовании России, как православной Державы.
Сегодня Россия жива и сильна, после зимы богоборчества вновь расцветает в своей исконной православной красоте. Много к тому потребовалось подвигов людских, зримых и невидимых. Труд писателя Николая Коняева, рассказывающего русским людям о духовных устремлениях их предков и современников, о жизненных подвигах во имя веры, о том, что значит быть русским, о том, что русский народ — народ Божий, и только тем силён и непобедим, — тоже способствует фокусировке добрых сил и стремлений. Это тоже подвиг, тоже несение креста по дороге к горнему храму. Писатель, обладающий собственным религиозным опытом, вовлекающий читателя в духовное осмысление истории и современности, созидающий вместе с читателем своё «здание духа», из которого легче войти в православный храм, причастен к надвременнóму всеобщему подвигу, которым извечно спасается русская вера, Русская Православная Церковь и сама Россия.
Николай Коняев – писатель исторический, он создал уникальный российский хронограф, много дополнил картину церковной истории России, но также и сам – историческая личность. Как писал Н.Бердяев, «нельзя выделить человека из истории, нельзя взять его абстрактно, и нельзя выделить историю из человека, нельзя историю рассматривать вне человека и нечеловечески. И нельзя рассматривать человека вне глубочайшей духовной реальности истории»[3] .
Писатель осознавал эту свою неразрывную связь со всей человеческой историей, поэтому, наверное, незадолго до смерти, почувствовав неодолимое желание поклониться мощам своего святого Николая Мирликийского, отправился в паломничество в Италию, в Бари. Просил ли он у святителя укрепления своих физических сил, чувствуя их истощение, или, припадая к его мощам, вглядывался в приближающуюся Вечность? Нам знать не дано. Но мы должны знать, что памятуя о жизни этого выдающегося человека, читая и перечитывая его произведения, составляющие по примерным подсчетам 30-ти томное собрание сочинений, мы сами укрепимся и в русскости, и в духовной реальности истории, и в стоянии за Россию.И последуем завету апостола Павла:«Ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света» (Рим. 13:12).
Николай КОНЯЕВ (25 августа 1949, пос. Вознесенье, Ленинградская область — 16 сентября 2018, Санкт-Петербург)
АСФАЛЬТОВЫЙ МУЖИК
(Рассказ)
Негра звали Фикре.
Днем он сидел на лекциях в институте, а по вечерам надевал белую рубашку и шел танцевать в посольство. Фикре и в голову не приходило, что можно жить как-то иначе, или, по крайней мере, не мечтать о такой жизни.
Он был очень доволен собой, и эта жизнь продолжалась до того утра, пока в газете не прочитал он о перевороте в своей стране. Фикре попытался дозвониться в посольство, но там телефон был занят, и, все более осознавая себя политэмигрантом, Фикре впервые не пошел на лекции.
Бесцельно блуждая по городу, он забрел на вокзал и, не думая о том, что делает, сел в электричку.
Стоял сентябрь… По утрам от воды поднимались пронзительные, холодные туманы, расползались среди деревьев и, медленно рассеиваясь, серой дымкой окутывали пустые поля.
И когда Фикре садился в электричку, и когда мчался в вагоне, рассеянно рассматривая в окне летящие мимо поля с грудами пустых ящиков, с одинокими тракторами, выбрасывающими в пространство синеватое дыхание, — нет! — ничего не знал он о деревушке Поганкино, которую переименовали давным-давно в Комиссарово… И уж тем более не знал, что с утра возле крайнего дома, смотревшего окнами в облетающий лес, ходила и стучала клюкой горбатая Домна Замородновна. Отворяла окна, топила печи, а потом, притомившись, села на лавочке — вся черная, горбатенькая, уперлась подбородком в клюку и, кашляя, уставилась на дорогу не по-старушечьи острыми глазами.
1.
В баре международного аэропорта Орли, глядя на самолеты, Фикре рассказывал, что в электричке, тогда, он не задумывался: куда и зачем едет…
— Понимаешь… — говорил он и чуть морщился, шум взлетающих самолетов заглушал его слова. — Просто вдруг стало пусто… Я думаю… — он пощелкал седоватыми пальцами. — Это пустота двигала тогда меня. Вы понимаете? Я правильно говорю это по-русски?
Но он говорил это, многие годы спустя, а тогда — задрожала электричка и стихла. Щелкнули опущенные пантографы, и пассажиры поднялись и, застегивая плащи, направились к выходу. Фикре тоже встал…
Платформа стояла высоко над местностью, по которой извивалась узкая серебристая река, местами она пропадала, прячась в густых рощицах. Дул пронзительный, холодный ветер. Заросли полуоблетевших кустов окружали платформу, и среди них бежала к реке тропинка.
Прячась от пронизывающего ветра, Фикре пошел туда, осторожно переставляя ноги среди разлившихся луж, но река оказалась неожиданно далеко, и, когда Фикре подошел к реке, на небо опять натянуло тучи, начал накрапывать мелкий дождишко.
Этот дождь пролился и над деревенькой Комиссарово, и Домна Замородновна колючими и цепкими глазами начала было отгонять тучи, но не получилось ничего… Она плотнее перевязала на голове черный платок и, уставив глаза в землю, побрела по деревенской улице.
У небольшого домика ее окликнула другая старушка.
— Чего тебе надобно, Алексеевна? — строго спросила Домна Замородновна.
— Да вить как же, — торопливо затараторила старушка. — Вить, сказывают, вы конец света сегодня устраивать будете…
— Пустое говоришь! — отрезала Домна Замородновна. Она двинулась было дальше, но старушка забежала вперед и снова преградила путь.
— Ай! — сказала она. — Да разве неправда, что поп-то ваш в город ездил и из городу препаратов для конца света привез?
Она не договорила, потому что Домна Замородновна решительно отодвинула ее с дороги и, не оборачиваясь, пошла дальше.
— Грех, грех это! — крякнула вслед старушонка. — Антихристы вы с вашим батюшкой!
2.
А Фикре тем временем, думая сократить путь, потерял тропинку и шел теперь по жухлой мокрой траве. Снова начались кустарники, порою так тесно прижимающиеся к воде, что приходилось пробираться сквозь заросли. Вскоре вся одежда на Фикре промокла и облипла лесной грязью… Фикре хотел было вернуться на тропинку, но скоро очутился в каком-то овраге и уже отчаялся найти не только тропинку, но и реку, и тогда-то увидел в прогалинах ветвей дома.
Это был поселок, он стоял на берегу реки.
С платформы Фикре, может быть, и видел его, но сейчас не узнал, не вспомнил. Он пошел по берегу и возле пристани, где женщина, наклонившись, полоскала белье, остановился.
Разглядывая широкий, туго обтянутый платьем зад женщины, Фикре стал вспоминать какие-нибудь подходящие фразы, но в памяти мелькали только слова из англо-русского разговорника: «У меня украли чемодан! Милиция! Как пройти в отель? Скорее везите меня в отель!» — и эти слова сюда не подходили. Фикре чуть наморщил лоб, а лицо его стало пепельным от смущения, когда он сказал:
— Добрая женщина! Где здесь дорога на станция?
Женщина медленно разогнулась и, повернувшись к Фикре, оглянула его.
— Ой, голубчик! — певуче сказала она и кистью руки, в которой держала скрученную простыню, поправила сбившиеся волосы. — Да ведь это далеко…
— Да-ле-ко? — переспросил Фикре.
— Ой-ей-ей как далеко, — подтвердила женщина. — Это надо по улице до конца домов, там поле будет, бураки на нем сажают. Дак идти по полю до Вороньего леса, а дальше вокруг него до Марьиной заставы, а оттуль тропинкою и до станции.
Фикре мало что понял из этой сбивчивой речи.
— Туда? — он махнул рукою в сторону леса, на который особенно часто смотрела женщина.
— Можно и туда, — подтвердила женщина. — Только там лес, там тебя вороны обсёрут.
— Туда? Да? — сказал Фикре, и из темноты его лица ослепительно сверкнули зубы.
— А! — сказала женщина. — Иди куда хочешь…
Она проводила его взглядом, пока не скрылся Фикре за домами, и снова склонилась к воде, но тут из калитки дома, припадая на одну ногу, выбежал коренастенький мужичок и окликнул ее:
— Марья! Куды негр-то пошел?
— На станцию, — ответила женщина.
Мужичок почесал в затылке.
— А пошто через лес? — раздумчиво спросил он, — ведь там его вороны обсёрут.
— Может, и не обсёрут, — сказала женщина и бродила на воду скрученную простыню, причем так ловко, что простыня разом развернулась и запузырилась на быстрине реки.
3.
Между тем уже кончался недолгий осенний день. Сумерки расползались по деревенским улицам, когда сухонькая старушка закончила обход деревенских домов.
— Антихристы-то… — с порога говорила она. — Слышали, чего вздумали?
— Чево? — спрашивали у нее.
— Конец света сегодня манить будут — вот чего!
— Да ну…
— Точно говорю, точно… — горячилась старушонка. — Вначале выть будут, голосить, ево звать, только он-то не придет к ним сам, а пошлет мужика асфальтового. И уже и хозяин ихний из городу приехал… Ой, бабоньки, сегодня кликать будут конец света… Вона Домнушка и избу ихнюю протопила. Сегодня сдювляться будут… Точно говорю.
И, когда старушонка уходила, бабы еще долго не могли взяться за прерванные дела, поворачивались к углу, в котором висели когда-то дедовские иконы, крестились, а иные так лезли даже в сундуки, где на самом дне, под платьями, под расшитыми, уже потемневшими от времени полотенцами, под мануфактурами, неизвестно для чего сберегаемыми, лежали завернутые в тряпицы образки, доставали их, долго смотрели на чистые лики и ругали сектантов.
Но все эти волнения и слухи стороною обходили высокий дом Домны Замородновны. Там, в комнате, устланной домоткаными половиками, у стола, заставленного вареньями, сидел чуть лысоватый и очень представительный мужчина в дорогом костюме и пил чай, перелистывая какую-то книжку. Временами он неодобрительно хмыкал, однако чтения не прерывал. Книжку эту ему прислали братья из Голландии, написана она была на английском языке, и представляла собою анализ развития современного баптизма.
Сама Домна Замородновна сидела напротив городского брата и, как тогда, возле молельной избы, опершись подбородком на клюку, внимательно смотрела на него. Зоркие глаза ее различали буковки на обложке книги.
«Ишь ты, — уважительно думала она, — по-греческому небось писано-то, а он и так знает… Нет, далеко до него теплиценскому батюшке, тот и по-церковному плохо разумеет».
Иногда Домна Замородяовиа поворачивалась к окну, поглядывала на машину брата — как бы не схулиганили чего деревенские! — и тут ее не оставляла мысль о преимуществах брата перед теплиценским батюшкой. «И машина-то у тово хужее, — думала Домна Замородновна, — куды ему до нас…»
— Батюшка, — наконец сказала Домна Замородновна.
Гость отвлекся от книги.
— Сестра! — сказал он. — Не зовите меня так. У нас один Отец, а я вам просто брат…
— Ой-ой, — спохватилась Домна Замородновна, — я так это, так просто замечталась… Вот скажи мне, братец… Чево сегодня, опять конца света ждать будем?
Гость поморщился.
— Не так всё, сестра, — вставая, сказал он. — Не так…
И тут с ним случилась одна из самых блестящих лекций, которые он когда-либо читал. Яростно нападал он на голландскую книгу, в пух и прах разрушая ее положения. Его филиппики были исполнены грациозности и блеска. Латинские слова так и сыпались с языка, и Домна Замородновна, вся подавшись вперед, жадно ловила их, наслаждаясь их тайной прелестью.
— Вот так, — сказал наконец гость. — Понятно?
— Понятно, понятно, — закивала головой Домна Замородновна. — Значит, будет конец света?
— Ах! — сказал брат и, чтобы переменить разговор, спросил: — Наши-то не собираются еще?
— Как не собираются, — ответила обрадованная Домна Замородновна. — К брату Филиппу четверо приехали, у сестры Анисьи еще двое остановились. Сестра Александра дочерей троих приведет, брат Федор будет…
4.
Сразу за домами Фикре свернул в лес.
Там было уже совсем темно, только вверху, между деревьями, хмуро светило небо. Фикре никогда не был боязливым человеком, смело шагал он по темному лесу, но, когда над головою послышалось хлопанье крыльев и раздался вороний крик, ему стало страшно. Все пространство неба заполнилось черными крыльями. Что-то скользкое упало на щеку, что-то мягкое шлепало по модному плащу, и тогда Фикре не выдержал и побежал.
Он спотыкался о коренья и падал, раздирая одежду, напролом бежал сквозь сросшийся непроходимый кустарник, а над головой по-прежнему хлопали черные крылья, и Фикре поднимался с мокрой земли и снова бежал.
5.
Сухонькая старушонка долго в тот день не заходила в свой дом. Она стояла во дворе возле калитки я смотрела, как движутся к молельной избе желтоватые огоньки. Это с карманными фонариками пробирались туда баптисты.
Старушонке и боязно было, и страсть как любопытно. Постанывая от страха, она двинулась следом за мерцающими в ночи огоньками.
Без фонаря идти было неловко, и старушонка убедилась в этом, когда шлепнулась посреди лужи. Однако она отважно продолжала свои путь, и не прошло и получаса, как оказалась возле молельной избы.
В щель между ставнями пробивался изнутри желтый свет и голоса. В избе пели. Старушонка подкралась к щели и припала глазами к ней.
Странное зрелище представляла собою изба. Степенные мужики и бабы, все в городских, дорогих одеждах, сидели на лавках напротив стены, на которой висела картина с изображением поля с крестами, залитого песчаной желтоватой краской, с угрюмым низким небом над ним, с белыми верхушками гор вдалеке… У всех мужиков и баб в руках были книжечки, не отрывая от них глаз, все пели.
Эта картина была поразительна еще и тем, что сухонькая старушонка никогда не видела ранее, чтобы взрослые, и тем более трезвые люди ни с того ни с сего пели песни.
«Манят, — уверенно подумала она, — асфальтового мужика манят».
Она так увлеклась созерцанием песнопения, что не сразу почувствовала, как тронули ее за плечо. Только когда увидела черную, как бы истаивающую на подушечках пальцев руку, она обмерла всем нутром, и ноги у нее подкосились.
«Выманили! — мелькнуло в ее голове и: — Свят! Свят!» — она отшатнулась от Фикре, вид которого воистину был ужасен. В изодранной одежде его запутались сухие ветки и какая-то болотная трава, а курчавые волосы были покрыты вороньим пометом, и ужасающий запах исходил от них.
«Свят! Свят!» — открещиваясь, отступала от Фикре старушонка, а Фикре, потерявший остатки разума в этой неоглядной русской ночи, наступал на нее:
— Э-э-э, добрая женщина! — с чужим акцентом выговаривал он. — Как пройти э-эе…
— Туда иди, туда, — махнула рукой в сторону молельной избы старушонка. — Там тебя кличут… Иди, иди с Богом.
— Туда? — спросил Фикре, показывая пальцем на избу.
— Туда! — ответила старушонка, и вдруг как-то резво, совсем по-молодому повернулась и во весь дух побежала к деревне.
— Асфальтовый мужик! — кричала она на ночной улице. — Антихрист пришел! Спасайтесь, добрые люди! Весь из смолы сделанный! Спасайтесь, кто успеет!
Вспыхивал в домах по пути ее бегства огонь, и желтые квадраты света падали в пустые палисадники. Старушонка бежала к своему дому не оглядываясь, но и, вбежав в свой двор, не успокоилась. Кинулась в дом, принялась выбрасывать из сундука на пол тряпки и торопливо увязывать их в узлы.
Скоро, когда деревня окончательно проснулась, старушонка резво пробежала с узлами к старой, давно запущенной под овощехранилище церкви. Узлы были тяжелы, они пригибали старушку к земле, но она находила силы еще кричать на всю деревню: «Спасайтеся, гражданы, кто может! Асфальтовый мужик явился!»
Тревожно стало во всех избах.
Замычали во дворах коровы, снова бабы кинулись к сундукам, заплакали во всех домах дети, и тщетно участковый милиционер бегал по улицам — никто не мог объяснить причину тревоги, только бабы во всех домах связывали в узлы имущество, наскоро одевали детей и бежали по улицам к церкви.
Побегав так и не замечая никаких иных нарушений общественного порядка, милиционер отправился к себе домой, чтобы сообщить о случившемся в районное управление.
6.
А в молельной избе пели как раз «Есть у птиц небесных гнезда, норы есть, где лисам жить, лишь Христу, кем полны звезды, негде голову сложить…», когда дверь вдруг распахнулась, и с ночной сыростью возник на пороге Фикре.
Вид его, как мы уже говорили, был ужасен.
Но в избе к тому же ярко горел свет, и все безобразие появления Фикре перед молящимися людьми произвело еще более сокрушительное впечатление. Зажимая носы, молящиеся отпрянули от Фикре, и порядок в избе явно смешался.
Фикре же, ослепленный светом, стоял на пороге и уже ничего не помнил, кроме фразы из англо-русского разговорника:
— У меня украли чемодан! Милиция! Скорее в отель! Где мой чемодан? — кричал он.
И даже просвещенный гость Домны Замородновиы и тот растерялся в первые мгновения. А уж что говорить о самой Домне? Она забилась в угол и тихо забормотала: «Домолилися… Вот и началося…»
Но руководитель общины уже оправился и, видя, что перед ним, хотя и обосранный воронами, но все же обыкновенный негр, спросил у него на довольно чистом английском:
— Вы иностранец? Вы говорите по-английски?
Фикре так обрадовался, слыша наконец-то знакомую речь, что ему показалось на мгновение, будто прямо из страшного вороньего леса он попал в свое посольство.
— Да! Я иностранец… — закричал он и бросился к просвещенному гостю. — Помогите мне! Где я?.. Вы поможете мне добраться до нашего посольства?
— Да, — ответил тот, и Домна Замородновна, которая со страхом наблюдала из своего угла за братанием чудовища с ее братом, разом вдруг переменилась во мнении к нему.
— Ишь ты! — бормотала она, спеша выбраться из избы. — Ведь и сам, должно быть, антихрист, если с антихристом побратался… И толкует-то по-ихнему… Ой, беда…
Она бежала по деревенской улице, позабыв, что оставила в молельной избе клюку, и тревога, которая окутывала деревню, только укрепляла ее в совершившейся мысли.
— Накликали, — бормотала она, — накликали на свою головушку, а я-то, полоротая, еще и помогала им… Ой, грех-то!
В своем дому, в отличие от сухонькой старушонки, Домна Замородновна не стала увязывать в узлы вещи, а первым делом принялась выкидывать на улицу шмотки «супостата» — своего гостя. Она свалила их грудой на капот машины, и, отплевываясь и крестясь, снова скрылась в доме. Закрыла двери на все засовы, достала из чулана иконы, сохранившиеся еще со времен ее дружбы с теплиценским батюшкой, обтерла с них пыль и торжественно повесила в угол. Потом повалилась перед ними на колени и принялась усердно молиться.
Скоро раздался стук, но Домна Замородновна только плевалась в сторону дверей и снова била земные поклоны перед образами.
Только уже под утро, когда успокоилась, она с какой-то необыкновенной благостью, сошедшей к ней, подумала: «А теплиценский-то батюшка, ой, ведь куды клюжей будет!» — и заснула тут же на холодном полу.
7.
К рассвету разошлись тучи, и солнечный свет безудержным потоком затопил поля, просквозил облетевшие рощицы, ярко засверкал в извивах реки.
Конец света не наступил. Баптисты еще ночью разъехались на своих машинах, а те, которые жили в деревне, не выходили на улицу.
Уехал вместе с гостем Домны Замородновны в город и Фикре. И лейтенант милиции тщетно допрашивал население об асфальтовом мужике, но так ничего и не добился.
Через несколько дней в районе издали постановление, что в связи с нарушением общественного порядка райисполком постановляет закрыть молельный дом в деревне Комиссарово.
Впрочем, никто в деревне этому не огорчился.
Домна Замородновна была уже не баптисткой, а яростной приверженкой теплиценского батюшки. Это сблизило ее с сухонькой старушонкой, и с той поры они стали лучшими подругами.
Вот и все, что случилось в деревне Комиссарово, только долго еще ходили в церковь женщины, чтобы отыскать там потерянные в ту ночь вещи.
Фикре же вернулся в Москву и на следующий день узнал, что после переворота его родственники заняли еще более важное положение в новом правительстве. Теперь на посольских раутах посол всегда подходил к Фикре, жал ему руку и искательно заглядывал в глаза…
— Вот так… Так всё было… — говорил Фикре в баре международного аэропорта Орли.
Фикре успел уже закончить после московского института еще и Сорбонну, и был теперь вполне европейским человеком.
— Да-да, не спорьте, мосье… — говорил он. — Один день я был политэмигрант, но я прожил тогда всю нелегкую судьбу такого человека. Вы не знаете даже, какой невеселый этот судьба!
Его собеседник грустно кивал ему.
Вчера в посольстве ему снова не выдали въездную визу в СССР.
Как же надо родителям любить Бога, чтобы в наше время своего сына наречь Николаем, и посвятить его поприщу добротолюбия? Наверное, так же, как любил Господа сам святой Николай, в честь которого на Руси-России вот уже тысячу лет называют русских сыновей, отдавая их под покровительство святителя, надеясь, что в своем служении все российские Николаи будут такими же, как он, ревностными, смелыми защитниками правды, чего бы им это не стоило. Такими же щедрыми, милосердными благодетелями и истовыми книголюбами. Книга Библия – основной атрибут иконографического образа Николая Мирликийского, древнего грека, ставшего русским заступником. 