К МОСКВЕ
Отражается небо в державной реке,
пахнет первой сиренью округа.
Мы с тобой говорим на одном языке,
потому — понимаем друг друга.
Возле Белого Дома поют соловьи —
ах, как жарят, злодеи, искусно!
Будто шпарят свирельные трели свои
не в Москве, а в лесу возле Курска…
Точно самый кутила лихой из кутил,
я пьянею тобой — и не каюсь!
Я, слоняясь, до Сходни тебя исходил,
я в Измайлове падал, измаясь.
О, столица моя! Ты — столика стократ.
Ты — столистая книга столетий.
Вот Арбат — злоязычен и мудр, как Сократ,
и пристрастен, как ствол пистолетный.
У Кремля на виду — на Охотном ряду —
охламоном кручусь у Госдумы.
О, мой Господи, дашь ли и мне на роду
депутатские льготы и суммы?..
Впрочем, смысл моей жизни, наверно, не в том,
не за тем ты меня приютила,
чтобы я барахлом забивал себе дом,
и чтоб душу мне жадность затмила.
Ты и так не таишь от меня на замке,
что скопила за долгие годы.
Мы с тобой говорим на одном языке —
тебе Пушкин слагал на нём оды!
На тебе и на мне — вековая печать
слишком преданной веры в кумиров.
Но и мне и тебе предстоит отвечать
перед Богом, а не перед миром.
Ничего мне не надо. Мне хватит вполне,
когда сон отступает ночами,
понимать, что отныне, как памятник мне,
будут внуки мои — москвичами.
Ты прими их, родная, в объятья свои,
словно мать, одевая и грея.
И пускай, как и мне, им поют соловьи,
от весны и от счастья дурея…
ДЕРЕВЬЯ
Деревья дошли до шестого уже этажа,
но тянутся дальше, взмывая всё выше и выше,
туда, где – точь-в-точь меж землёю и небом межа –
протянута хрупкою кромкою линия крыши.
Деревья колышут ветвями и тихо поют
балладу о лете, что так скоротечно промчится,
и хмурая осень с собой принесёт неуют –
груба и неряшлива, точно в сельпо продавщица.
Но даже её скоро выгонит холод взашей,
и души деревьев уснут до грядущего лета,
лишь струями света, что льются с шести этажей,
в своих летаргических снах виртуально согреты.
Всему в этом мире вселенским законом дано
прийти, прошуметь, процвести мимолётное время…
О, как это больно – смотреть, просыпаясь, в окно,
где с каждым рассветом всё больше стареют деревья!
О, как это сладко – смотреть, как у окон твоих,
ликуя от счастья, деревья тихонько качают
зелёною шапкою листьев на ветках тугих
и так любят лето, что просто – души в нём не чают…
* * *
…Фёдор Михайлович, что вы забыли в Москве?
Вам интересно, расчистит ли «пробки» Собянин?..
Правда в России – всегда на одном волоске:
еле висит, словно песнь ямщика над степями.
Фёдор Михайлович, сколько же можно писать,
как по России студентики «мочат» старушек?
Лучше, штиблеты надев, отправляйтесь плясать
или зайдите в трактир – скушать чаю и сушек.
Фёдор Михайлович, хватит историй про «дно» –
лучше в рулетку играть, ни о чём не печалясь.
(Эх, я забыл, что Лужков запретил казино!..)
Ну – так и быть! – значит, с Сонечкой кроткой венчайтесь…
Снова в России страдает невинный народ,
бесами к новому счастью насильно ведомый.
Кто не убийца и вор – тот, считай, идиот,
как ему жить по понятиям «мёртвого дома»?
Без Православия – дрянь на земле человек,
сколько бы он не имел привилегий и званий!..
Кто-то – наказан за грех, что не делал вовек,
кто-то – вершит преступления без наказаний.
Фёдор Михайлович, бросьте скорее перо
и, понадёжнее Грушеньку сгрёбши в охапку,
прыгайте в сани, в такси или просто в метро
и – уноситесь в свой век по замёрзшим ухабам!
Там – не малина. Но в душах живёт ещё свет,
и Карамазовы стол с осетриной накрыли.
Нет там мобильников и не открыт Интернет,
но – детям видятся в воздухе ангелов крылья!
Фёдор Михайлович, в ваших романах – темно,
горя и слёз на страницах разлито без меры.
Но – словно в щель между штор, что закрыли окно –
тихо струятся лучи Божьей правды и веры.
Век двадцать первый явил нам жестокий урок,
врезавшись в зрителей, точно машина на ралли.
Фёдор Михайлович, вы – не игрок, вы – пророк,
и потому вы игру эту вдрызг проиграли.
Каяться поздно. Бессмысленно локти кусать.
Катит история. Тяга скрипит ременная.
Всё, что, предвидя беду, вы смогли записать,
жизнь, как инструкцию, в ходе веков применяет.
Литература – опаснее, чем гексоген,
скажешь: «Спаситесь!» – а люди услышат: «Беситесь!..»
Только любовь нас просвечивает, как рентген,
или, как солнышко – неба голубенький ситец.
Лучше уж резаться в карты иль грыжу чесать,
не обличая сограждан в грехах и пороках,
чем, наклоняясь под лампой, писать и писать
вечный роман, от которого мало так проку.
Хватит мучений. Пусть в душу прольётся рассвет,
бесов из тёмных углов выгоняя наружу.
Ночь завершилась. Скорее на Невский проспект,
перешагнув свои страхи, как мелкую лужу…
…………………………………………………..
…Но – всем сомнениям дверь затворив в кабинет,
Фёдор Михайлович слышит, как бьётся в нём строчка.
И, как незваный ребёнок, приходит на свет
чудная деточка Неточка… Значит – не точка!
ОДНАКО, СТИХИ… Михаилу Леонтьеву
1.
Век рядится в ангелов белые ризы. Однако —
всем виден отчётливо дьявольский хвост из-под фрака.
Кадят всюду ладан, и в звонницы бьют во всю прыть,
но запаха серы — не скрыть.
2.
Мы к миру привязаны, крепче, чем к будке собака,
хотя этот мир стал зловонней давно, чем клоака,
и в нём – коль не драка, то рушатся горы Спитака,
и ход Зодиака грозит попалить всё огнём…
(Однако – живём.)
3.
Мы вышли из СССР, как из чрева барака,
едва не ослепнув в момент после долгого мрака.
Нас ветер свободы в мгновение вдруг закружил
и стало дерьмом всё, чем каждый вчера дорожил.
4.
Сейчас не понять – то ли сладко там было, то ль гадко,
но душу томит и гнетёт той эпохи загадка.
И хоть там порой не хватало и хлеба куска,
однако на сердце – и ныне о днях тех тоска.
5.
Нас снова настырно пугают: «Он, бачь, яка кака!» –
и тычут дрожащей рукой в направленье Ирака.
Однако Ирак надоел уж, незнаемо как,
и всем так охота увидеть планету без драк.
(Но будет ли подан нам свыше счастливый тот знак?..)
6.
Над зимней Москвой небеса нависают металлом
и нет окончания жёсткой, колючей пурге.
Однако для счастья и надо-то, в общем, так мало –
крупицу любви да немного тепла в очаге.
(Ещё бы с удачею быть на короткой ноге…)
7.
Но век беспощаден к героям, что мыслят инако,
и их не спасёт даже самый маститый Плевако, –
как пасть волкодлака, вгрызается в них глобализм…
(Однако – цинизм!)
8.
Ну где ж тот гуляка, в котором спит храбрый рубака,
что злу мировому под нос сунет дулю – мол, на-ка!? –
и США-забияка, упав враскоряку, замрут
и жить поклянутся, ценя только честность и труд…
(Однако – соврут.)
9.
Но, как Одиссея звала сквозь туманы Итака,
нас манит судьба обещанием дивного знака,
волшебного злака суля навалить в закрома,
чтоб нас не пугала в ревущем грядущем зима,
и жизнь была чудной, как строчки стихов Пастернака.
10.
Однако………………………..
ИЮЛЬСКИЙ СОНЕТ
Лето похоже собой на картину Ван Гога –
ту, где растёт виноградник, а солнечный шар
сыплет на страждущих испепеляющий жар,
невыносимый, как милость иль ненависть Бога.
Лето такое, каких было раньше не много –
яркое, рыжее, прямо тебе – Пьер Ришар!
Ветер гуляет по улицам, точно клошар,
но замирает почтительно возле порога.
А за порогом – прохлада и свежесть жилья,
где обитаю с любимою женщиной я,
и не стесняюсь при этом считаться поэтом.
В солнце, как в славе, купаю себя день-деньской,
ну, а наступит сентябрь с его жёсткой тоской,
память осветит мне душу – июльским сонетом.
СМОГ
Снова туманною дымкой
смог припадает к земле.
Стал Белый Дом невидимкой,
весь растворившись во мгле.
То из Исландии дальней –
мимо таможен всех стран –
тянет к нам шлейф свой печальный
жерло прожёгший вулкан.
Тучи темнеют от пепла,
копится кашель в груди.
Небо Европы ослепло –
нет самолётам пути!
Даже московские птицы
нынче сидят по углам,
нет у них тяги носиться
в высях, где копоть и хлам.
Жмутся синицы под крышей,
в небе не видно стрижей,
кто и взлетит – так не выше
первых двух-трёх этажей.
Но и «Гринпису» в угоду –
для соблюденья проформ –
не оштрафуешь природу
за нарушенье всех норм!
Разве отыщешь управу
или в Законе статью
на подгулявшую лаву,
что всю отвагу свою
выплеснула, точно правду,
в мир, где хозяйствует ложь?
Слово вулкана обратно –
в недра земли – не забьёшь…
…Светится чёрное солнце,
словно за храбрость медаль.
Женщина возле оконца
смотрит мучительно в даль.
Брешут лисицы от жажды.
Див на столбе голосит…
Так уже было однажды
в древней, как «Слово», Руси.
| 19 АВГУСТА
В недрах души закипает хмельное брожение,
жизнь окунается в радость, как яблоко в мёд.
Лето венчается праздником Преображения,
тот, кто читал о Спасителе – это поймёт.
Стукнет, упав с высоты, точно яблоко по столу
спелое счастье, набравшее сладость и вес.
Это – являет себя, как Спаситель апостолам,
наша судьба в дивном свете Господних чудес.
Сердце щемит от тягучей светящейся радости,
взгляды чисты, словно купол небес голубой.
Столько несчастий на нас низвергается в августе!
Все их окупит Господняя милость собой.
Поле судьбы – это вечное с бесом сражение,
и не дано нам предвидеть, кто верх в нём возьмёт.
Бог укрепляет нас праздником Преображения,
силы вливая нам в душу, как липовый мёд.
Льётся струя золотая, тягучая, вязкая,
воздух наполнен дыханием яблок и груш.
Бог нам являет Свой свет – и волшебною сказкою
преображаются тысячи верящих душ.
В мире так мало даётся нам счастья и сладости,
как-то всё больше тоска наши души гнетёт.
Пусть же, хотя бы раз в год, в золотом этом августе
Бог изольёт на нас щедрость, как пасечник мёд.
Праздничный день – как привал для усталого путника,
миг, когда можно присесть, ни о чём не грустить…
Это – так мало в сравнении с прочими буднями,
но ведь и этого сердцу в себя не вместить!
ОКТЯБРЬ В ДОНБАССЕ
М.Д. Нагайцеву
Осенний ветер требует от птиц:
«Поторопитесь! Скоро грянет холод!..»
Зануда-дождь окатывает город,
и мокнет высь над шахтой «Три — три бис».
Какой тоскою веет от полей!
Какая грусть повисла над Донбассом!
Поют ветра — то тенором, то басом,
и тают в небе всхлипы журавлей.
Под этот плач — сном старцев и детей —
спят терриконы под дождливой пылью.
Уносят птицы Родину на крыльях,
как будто бисер капель от дождей…
Вот так и мы, ловя судьбу, как приз,
летим сквозь годы среди будней серых.
И лишь в ночах — сквозь дали слышит сердце,
как плачет высь над шахтой «Три — три бис».
БЕРЕГ ОСЕНИ
Всё более яркой янтарною пенкой
сентябрь листву золотит день за днём.
Ещё один день – и вся гамма оттенков
на рощи и парки прольётся огнём!
Ночь скатится в тени, как в узкие щели,
и лес придорожный окажется вдруг
весь красным, как киноварь, где только ели
чернеют, войдя в этот огненный круг.
В семнадцатом веке вот так староверы
в невьянских иконах свой огненный дух
в багрянец и охру вливали без меры,
спаяв воедино восторг и испуг.
Ещё один день – и костром Аввакума
взовьются леса, унося в небеса
сгоревшие души берёз, что угрюмо
останутся мёрзнуть и ждать чудеса.
Листок на ветру, как посланье в конверте,
помчит, вопрошая: «Доколе ж терпеть?» –
и высь отзовётся: «До самыя смерти…»
(А после – веками средь ангелов петь!)
Кончается в жизни любая дорога,
но надо ль грустить, что недолог был путь?
У Бога – небесных обителей много,
в любую входи и, как дома, в ней будь!
Ну кто мы на дереве жизни? Не больше,
чем листья меж небом и голой землёй.
Нет силы смотреть с высоты нам и – Боже! –
нет силы подумать о встрече с зимой…
Как танки по полю, пугающим ромбом
тяжёлые тучи ползут в небесах.
И нет нам укрытия в мире огромном
под ветреной высью в холодных слезах.
Курлыча прощально, протяжно и громко,
косяк журавлей уплывает на юг.
У берега осени – хрупкая кромка,
опасно стоять у неё на краю.
Очнись! Не смотри в эти мокрые выси –
там холод и смерть, и ничто не спасёт
от ветра, что ловит багряные листья
и их, словно души, над миром несёт…
У ЗИМЫ — ЦЕРКОВНЫЕ ОДЕЖДЫ
У зимы — церковные одежды,
белоснежней патриарших риз.
То — прощенья символ и надежды,
а не моды взбалмошной каприз.
Никому не пожалев подарка,
Рождество приходит к нам, как встарь.
И глядит с улыбкой Патриарха
до бровей заснеженный январь.
И сияют окна, как иконы,
в коих символ веры не угас.
И слышны в высоком небе звоны
звёзд алмазных, что горят для нас.
Пробираясь тропками кривыми
меж сугробов сонного села,
ветер тянет «Иже херувимы»
и за щёки щиплет всех без зла.
Жарко пышут в серых избах печки.
Серп луны прорезался из тьмы.
И стоят, как в Божьем храме свечки,
над домами белые дымы…
МОРОЗ И СОЛНЦЕ
(Подражание Пушкину)
Мороз и солнце; день — чудесный!
Слетает с веток снег отвесный,
сверкая в солнечных лучах.
Порхают птицы над кустами.
Снег, как манто, лежит пластами
у стройных елей на плечах.
Расставшись с мятою постелью,
крестьянин варит от безделья
тайком в сарае самогон.
Его супруга, пьянку чуя,
у дочки нынче заночует,
посколь в хмелю — дерётся он…
В снегу сады, дома и крыши,
он бахромой свисает свыше
от самых Божеских палат.
(Словно Самим Творцом он вышит,
как вологодский дивный плат…)
Мир чист — и так благообразен! —
словно священник в белой рясе,
несущий весть о Рождестве.
В снегу Мытищи и Калязин,
в снегу Москва, Большие Грязи.
Простор стерилен и прекрасен!..
И — как на призрачном каркасе —
повисло солнце в синеве.
Земля сияет ярче рая!
Бела, как белая свеча.
Летят снежинки, замирая…
И лишь над крышею сарая,
собою небо подпирая, —
столб дыма, точно каланча,
торчит, сиянье попирая…
И слышен запах первача.
Такая тишь, что слушать больно!
Шагнёшь с крыльца — и вдруг невольно
замрёшь, как чуткий дикий зверь,
что шёл к селу тропой окольной…
И тут — в горячке алкогольной
мужик пинком откроет дверь.
Он из сарая выйдет гордо
с горящей, точно факел, мордой
и от восторга скажет: «Мля-я-я!..»
И, слыша шаг его нетвёрдый,
замрёт испуганно земля.
Но, как отец — любовно-строго —
взирает высь глазами Бога
на мир, на нас, на мужика,
на даль, где стелется дорога
бескрайней, чем сама тоска —
длинна, светла и далека;
на Русь, что прямо от порога
течёт, как в синих льдах река,
сквозь годы, горе и века —
туда, где жизнь легка-легка,
и от начала до итога —
звонка, пряма и высока —
судьба сияет, как строка,
что написал шалун прелестный:
«Мороз и солнце; день чудесный!..»
БОЖИЙ СЛЕД
Болгарскому писателю Николе Радеву
«Господь ходил когда-то по земле, —
так говорил с тоской Никола Радев. —
Мир не тонул тогда в кромешном зле,
и люди были все друг другу рады…»
Что изменилось с тех далёких пор?
Всё так же море пенится в прибое.
Прохладный воздух льётся утром с гор,
восходит солнце в небо голубое.
Французы — так же любят лягушат,
а немцы — пиво, рульку и капусту.
Ну, а в России — водкою грешат
и матерятся («Чтоб всем было пусто!»).
Плывёт над миром белых тучек пух,
целует солнце каждый лоб с любовью,
но дух — угас, и жар сердец — потух,
и пульс затих, не движим стылой кровью.
Мы отступили от своих святынь,
как староверы — от прадавних кладбищ.
Так в оны дни — был предан Божий Сын.
Так в наши дни — сдан Радован Караджич.
Грядущий день теряется во мгле.
Что нам осталось? Разве только помнить,
что Бог ходил меж нами по земле,
чтоб наши души верою наполнить.
Чтоб в некий час назначенный, когда
мир погрузится в смертную истому —
испить воды из Божьего следа
и приобщиться к ангельскому сонму…
Из новых стихов |