|
ЗАКЛЕВАЛИ В последние дни в дачном товариществе энергетиков только и разговоров было, что о ворах... Дачевладелец Максим Ветошкин слухам не верил, но был начеку, хотя ему и опасаться-то вроде бы нечего: воровали на крайних участках, а его находился в центре посёлка. К тому же Максим работал посменно в охране — сутки через трое — и поэтому частенько бывал на участке. А когда он на участке, никто и носа к нему не посмеет показать. Спокойный на вид, крепкий и коренастый Ветошкин мог любого перешибить, особенно если выведут из себя. Летом он с женой и дочерьми благополучно засолил огурцы, выкопал лук, собрал помидоры, правда, август оказался дождливым, и много помидоров почернело на корню... Но как бы ни было, а сезон прошёл без особых потерь, оставалось убрать морковь, несколько кочанов капусты — и тогда можно копать огород под зиму. Пока же в очередной выходной, когда жена занялась стиркой, он отправился на участок заменить треснувший лист шифера, благо и погода позволяла. Максим забрался на крышу, начал снимать шифер и сразу увидел патлатого нечёсаного мужика, прятавшего в сумку кочан... От такой наглости Ветошкин не сразу сообразил, что незнакомец... ворует у него капусту! Белым днём ворует, в выходной, когда на каждой даче кто-нибудь да копошится! Ветошкин хотел окликнуть мужика, но подумав, что тот сразу убежит в калитку, потихоньку спустился с крыши и набросился на него из-за веранды, отрезая путь к бегству. Увидев свирепое лицо хозяина, мужик остановился, бросил сумку и закрыл голову, ожидая удара. И Максим не удержался, со всего размаху двинул вора по загривку, отчего тот сразу растянулся на грядках. Хотел и пинка дать, но бить лежачего всё-таки не стал, лишь процедил сквозь зубы, еле сдерживаясь: — Ну что с тобой, гад, делать: раздавить или голову оторвать? Тот промолчал. — Что с тобой делать-то?! — закричал Ветошкин, совсем обозлившись от его молчания. С соседних участков на них обратили внимание. — Эй, что там у тебя? — окликнул сосед Михаил, не видя лежащего мужика. — Да вот — гада накрыл, кочаны ломал! — Ого — удача! — присвистнул Михаил. — Держи его, чтобы не утёк, собака! Поджарый сосед хотел пройти в калитку, но не выдержал и перемахнул забор, подбежал к мужику, повернул его сальную голову и плюнул в давно небритое лицо: — Бомж, собака!.. То-то, смотрю, у меня кочаны стали пропадать. На соседей начал грешить... Утопить его не жалко! Чтобы другим неповадно было, а то их в овраге за кладбищем расплодилось — как саранчи. День и ночь в кустах похлёбку варят! — А что — запросто. Водохранилище рядом! — сгоряча поддержал Ветошкин соседа. Пока они рассуждали, что делать с вором, другой сосед подоспел — Костя. Все они работали на электростанции, но в разных подразделениях. Поэтому шибко не дружили, а сейчас сразу сделались закадычными друзьями. — Утопить эту падаль надо... — сходу предложил Костя, будто знал, о чём только что шёл разговор. — А чего смотреть! — свирепел Ветошкин, воодушевляясь от поддержки, но, в последний момент всё-таки одумавшись, моргнул соседям, давая понять, что собирается лишь попугать и проучить налётчика. — Потащили! Чтобы не брыкался, мужику спутали ноги проволокой, но он и не думал кочевряжиться, лишь что-то мычал и показывал на руках, а потом закрыл глаза, словно страшился смотреть на людей или издевался над ними. На берегу ему и руки связали — пугать, так уж пугать до конца! — и бросили в воду. — Захлебнись, собака! — серьёзно сказал вдогонку Михаил, словно действительно хотел утопить мужика, и вытер пот со лба. Но тот, извиваясь ужом, сразу прибился к берегу, видно, так и не успев усвоить наглядный урок... Это Ветошкина окончательно разозлило, поэтому, как только мужик приблизился, он, что было силы, саданул каблуком ему в лоб. — Правильно, заслужил, — поддержал Михаил. — Этих собак учить надо! Мужик скрылся под водой, а Ветошкин, чтобы успокоиться, закурил. Но только сделал затяжку и, видя, что тот на поверхности не показывается, — вздрогнул от кольнувшей мысли: «Ведь утонет, гад! Из-за него потом по судам затаскают!» И — следом за ним. Михаил только успел крикнуть: «Ты куда?!» Но Ветошкин уже ничего не слышал. Под водой он сразу открыл глаза и нырнул вглубь, по взбаламученному илу догадавшись, где надо искать... Чувствуя, как стучит кровь в висках, он на последних запасах воздуха еле успел нащупать волосы мужика и, с трудом оттолкнувшись от илистого дна, едва всплыл с ним. Чуть сам не захлебнулся. Увидев их, и Михаил бросился в воду на помощь. Выволокли они мужика на берег, а он не дышит... — Притворяется, собака! — возмутился Михаил и хотел пнуть утопленника. — Погоди, искусственное дыхание надо срочно делать! — просипел не успевший отдышаться Ветошкин и, как учили в армии, переломил мужика через колено, вылил из него воду, а потом, положив на траву, перевернул на спину и, развязав руки, сказал Михаилу: — На счёт «четыре» я буду в грудь давить, а ты сразу в рот ему дыши! — Да ты что, сосед?! — опешил Михаил. — От него воняет-то как! Уговаривать было некогда, и Ветошкин сам нагнулся к утопленнику, крикнул: — Считай! Михаил, приготовившись, начал считать, а Максим глубоко вдохнул... На счёт «четыре» Михаил что есть силы надавил на грудь мужика, а Ветошкин припал к его холодным и липким губам. Ветошкина сразу стошнило... Пришлось всё повторять. После нескольких толчков мужик всё-таки закашлялся, поперхнулся вылившейся из горла водой, перевернулся на бок и начал дышать. — Живучий, собака! — удивился Михаил. Мужик хотя и дышал, исходя слюнями, но глаза не открывал и продолжал лежать на боку, ожидая, когда от него отстанут. — В милицию его надо... — робко предложил перепуганный Костя, как суслик стоявший неподалеку на бугорке. — На себе, что ли, тащить?! — огрызнулся Максим. — На моем мотоцикле можно... В люльку посадим и будем держать, чтобы не сбежал. — Так и сделаем — ментам сдадим... — отказавшись от затеи проучить ворюгу самостоятельно, согласился Максим и брезгливо вытер рукавом губы. — Пусть у них «пятый» угол поищет! — Прежде обыскать надо! — настоял Михаил. — А то, может, ножик спрятал. Пырнёт кого-нибудь в дороге! Обыскав мужика и ничего подозрительного не обнаружив, Максим с Михаилом разделись, отжали одежду и, облепив Костин мотоцикл, через пятнадцать минут приехали в отделение. Здесь мужику и ноги распутали, чтобы сам мог идти. А дежурный лейтенант как увидел, кого привезли, то и слушать ничего не стал: — Мы его давно знаем... Везите назад — это глухонемой. — Ну и что! Он же бахчи очищал! — возмутился Ветошкин. — Сегодня у одних, завтра у других очистит, если отпустим... Пусть в вашем «обезьяннике» посидит, а потом на зоне лет пять попарится — вот и наука будет на всю оставшуюся жизнь! — А кто за ним убирать будет? Ведь он всё перемажет, а у нас уборщица только что уволилась... Где он тиной-то так уделался? — Вплавь хотел уйти! Лобастый, чернявый лейтенант усмехнулся, но сразу посерьёзнел: — Всё равно не возьму. — А если мы заявление на него напишем?! Заодно и на тебя! — припугнул Михаил. — А вы не тыкайте! — Лейтенант прищурил и без того злые азиатские глаза. — Ладно, оставляйте! Написав заявление и сдав мужика, Ветошкин, выйдя из отделения, всё-таки замялся: — Не, парни, так не годится... Как только уедем, менты отпустят нашего ворюгу... Надо с собой забрать, есть мысль, как проучить его. Они вернулись, сказали, что дело заводить не надо, а заявление забирают назад. — Вот и хорошо... — повеселел лейтенант. — Иди — свободен-свободен, — дважды махнул он задержанному. — Они подвезут тебя. — Пошли! — как приятелю, по-дружески сказал Ветошкин недавнему пленнику, всё ещё не веря, что он глухонемой. — Нечего здесь светиться. Им и без нас работы хватает. Когда остановились перед участком Ветошкина, Максим указал на мужика, видимо, решившего что всё плохое закончилось, и теперь дремавшего в мотоциклетной люльке: — Чего его просто так отпускать? Пусть вкалывает, землю под зиму копает — пора начинать. А чтобы не убежал — на цепи будем держать. У меня как раз есть подходящая, будто специально берёг. — А что — идея! Чепь — лучшее средство воспитания! Чепь — всему научит! — поддержал Михаил. — Он немного сюсявил, произнося слово «цепь», и поэтому у него получалось по-старинному — чепь. — На чепи посидит — сразу поумнеет, будет знать, к кому лазить... А то к новым русским за ананасами в оранжереи не полез, нет — на нашу капусту позарился, собака! Ветошкин принёс из сарая ржавую цепь, которую однажды снял с колодца в какой-то деревне; цепь долго валялась без дела, а теперь вот пригодилась. На неё и посадили мужика, привязав за ногу к яблоне, чтобы не убежал, а для надежности цепь болтами стянули и гайки законтрили другими гайками, чтобы не открутил, лопату выбрали самую большую... И всё с улыбочками да прибаутками, будто шутили. Пока привязывали — собрались люди, начали поддерживать: — Молодец, Максим! — Давно пора! — Совсем бомжатники обнаглели... Когда мужик безропотно начал копать, а Костя поехал мыть мотоцикл, Ветошкин шепнул Михаилу: — Зайдём — выпить надо, у меня есть немного... А то намерзлись в воде да на ветру — заболеть можем, не дай Бог! Когда выпили граммов по сто и немного разогрелись, Михаил предложил: — Как вскопает, потом на мой участок его определим, чтобы наука была! Максим поддержал: — И твой участок пусть ковыряет, и Костин. Пусть, гад, всю осень вкалывает на нас, за всех ворюг отдувается! Поговорив, они захотели добавить, решив послать Костю за бутылкой. Перед уходом Ветошкин окликнул пленника, решив проверить: — Эй, тебе, может, хлебца принести? Он никак не отозвался, а Михаил зашептал приятелю, словно мужик мог услышать: — И не вздумай! Он видишь, какой гордый — смотреть ни на кого не желает, морду воротит... Другой бы на коленях ползал — благодарил, что от смерти спасли да от ментов отбили, а этот и глазом не ведёт! Мужик слезливо моргал воспалёнными веками и сопел слюнявым ртом, ничего не замечая вокруг, но всё-таки испуганно согнулся и присел, когда Михаил подошёл поближе и замахнулся: — Так бы всю башку и размозжил, да руки марать не хочется! А Ветошкин попросил зевак, начинавших, правда, расходиться: — Посмотрите за ним, чтобы не натворил чего-нибудь, а мы отойдём... Дело есть. На берег водохранилища пришли вовремя: Костя успел помыть мотоцикл и теперь натирал его до блеска. Сперва заупрямившись, приятель съездил в ближайший магазин и взял две бутылки, закусок. Когда вернулся, все уютно расположились на берегу, костерок разожгли... Почти до темноты сидели, рассказывая анекдоты, а в перерывах, смеясь ещё громче, чем от анекдотов, вспоминали, подначивая, как Максим «братался» с мужиком... В конце концов, Ветошкину даже надоело слушать о нём. «Сейчас вернусь и отпущу на все четыре, чтобы не позориться! — решил он, обидевшись на приятелей. — А то бесплатный цирк устроили!» Они уж было собрались возвращаться на участки, когда увидели грудастую жену Ветошкина, загнанно бежавшую навстречу. — Максим, Макси-им! — полоумно звала она мужа и махала косынкой, обращая на себя внимание. — У нас чей... У нас чей-то косматый мужик на яблоне удавился!.. Ветошкин уставился на неизвестно откуда взявшуюся жену и сразу протрезвел от её крика, почувствовал, как на затылке зашевелились волосы и мурашки побежали по телу... Хотел успокоить жену, но почему-то вдруг не осталось сил на слова, почему-то все они сразу забылись, словно у порченого. Зато Михаил, ухмыльнувшись, взбодрил Ветошкина: – Да не переживай ты… Это же бомж, за него ничего не будет!
ПРОСТИ, ВОРОНА! К этой взъерошенной вороне с перебитым крылом и кривым клювом привыкли в нашем дворе быстро, и она, наверное, привыкла, но близко никого не подпускала, даже если её пытались кормить. Никому не доверяла. Особенно остерегалась собак, от которых ей, видимо, и досталось. Они частенько гонялись за вороной, видя в ней лёгкую добычу, но всякий раз она проворно пряталась в густом и колючем кусте боярышника, где собаки не могли достать, а бездомных кошек во дворе нет. Ворона и ночевала в этом кусте. Правда, к середине октября он остался без листьев, но зато колючки по-прежнему надёжно защищали ворону. Переночевав, она, прыгая с ветки на ветку, спускалась на землю и начинала искать пропитание. Её обижали сородичи, не давали житья голуби, даже нахальные воробьи, пользуясь её инвалидностью, частенько чуть ли не из клюва выхватывали что-нибудь съедобное, но она держалась. Хотя, чем ближе была зима, тем чаще ворона подолгу сидела в боярышнике, словно ленилась, особенно когда шёл дождь и поднимался ветер, трепавший безжизненное крыло. Ворона пыталась подбирать его, но оно не слушалось, и тогда она забывала о нём, словно о бесполезном предмете. Сидела неподвижно, нахохлившись, будто обдумывала предстоящую жизнь. Когда пришёл первый зазимок, она, то ли боясь снега, то ли остерегаясь спускаться по скользким ветвям, весь день скрывалась в запорошенном кусте, и не хватало сил спокойно смотреть на неё. Когда стемнело, я решил поймать ворону, вылечить ей крыло и после отпустить на волю. Мне это казалось реальным делом, хотя и знал, что ворона переполошит моих домашних, быть может, вызовет недовольство. Пусть. Потом-то они обязательно привыкнут к ней, даже привяжутся, особенно внук. Надо только какое-то время, как я слышал, подержать птицу в темноте и не кормить, и тогда, проголодавшись, она сама постепенно освоится. Одевшись, вышел на улицу, осторожно подошёл к боярышнику. Ворона сразу насторожилась, а когда я хотел дотянуться до неё через колючки, она неуклюже попыталась забраться повыше, но оскользнулась, колотя по воздуху одним крылом, свалилась в снег и, подпрыгивая, пустилась наутёк. Я бы, наверное, мог догнать, но боялся ещё сильнее повредить ей больное крыло и отстал, оставил затею с поимкой до следующего дня. Но утром ворона во дворе не появилась. Через неделю по-настоящему завьюжило, беглянка окончательно пропала, видимо, погибнув от бескормицы и холодов. «Отмучилась!» — подумалось мне, и стало нестерпимо жаль несчастную птицу, которая с испугу не захотела жить в неволе, оказавшейся бы для неё спасением. Но разве можно было это объяснить ей? Зима тянулась и тянулась, о вороне все забыли. И я подзабыл. А потом и вовсе стало не до неё, когда, выходя из автобуса, поскользнулся, упал и сломал руку, ногу повредил. Меры в таких случаях известные: гипс, постельный режим. Сразу появилось много времени для раздумий, особенно когда сын со снохой уходили на работу, а внук убегал в школу. В первые дни моего бедственного положения все они были внимательны, жалели, а потом, чувствую, поостыли, слишком быстро привыкнув к чужой боли и моему незавидному положению, будто я всю жизнь был хромой и загипсованный. Теперь постоянно приходилось просить о чём-нибудь. Вскоре это и им надоело, и мне. Через неделю я кое-как оделся, обулся, не завязывая шнурков, и, решив доказать свою независимость, отправился в аптеку. Шёл по скользкому тротуару осторожно, и почти добрался, но, остерегаясь проезжавшей мимо машины, оступился… Упал, как показалось, удачно: лишь немного добавил боли в колене, а загипсованную руку вроде бы спас. Но это только показалось. Был перелом простым, а стал оскольчатым и со смещением. Лечащий врач вздохнул: «Перелом у вас нешуточный!» — и отправил в больницу на консультацию. Поехал. Посоветовали ложиться на операцию. Сразу начал готовиться к госпитализации, а когда, насидевшись в очередях поликлиники, с превеликим трудом подготовился, запасшись результатами анализов, — в больницу не положили. Сердитый заведующий травматологическим отделением запугал, сказав, что на подобную операцию страховка не действует, надо платить. Сказал таким тоном, словно я собирался просить у него взаймы. — К тому же придётся брать костный материал из ребра, — предупредил он, — а это ещё одна операция, а потом и ещё — по удалению из руки временной металлической пластины… Вам это нужно?! — спросил он почти с угрозой. Высокий, белокурый заведующий, как все крупные люди, должен бы быть благодушным и спокойным. Этот — нет. Всё чего-то нервничал и нервничал и барабанил толстыми пальцами по столу. В общем, запугал, так запугал. Спасибо, что не до смерти. Что мне оставалось? Настаивать на операции? Так он тогда из вредности так прооперирует, что… Поэтому не стал связываться, если уж почему-то оказался ему в тягость. Вернулся домой и стал ждать, когда сама собой срастётся рука, хотя и станет теперь косорукой. Несколько недель мучился в гипсе. Вроде бы не нытик, а всё равно хотелось, чтобы жалели да уделяли побольше внимания. Вместо этого, сын с внуком все просьбы откладывали на «потом». — Дедушка, мне некогда, — прямо говорил двенадцатилетний сорванец, когда его просил о чём-нибудь, — сегодня продвинутую игру взял у ребят! — И полдня потом сидел за компьютером. — Пап, — отзывался сын, вернувшись с работы, — погоди немного, хоккей посмотрю. Сноху уж и не тревожил — хорошо ещё, что еду готовит. И все трое почему-то молчунами стали. А уж так поговорить хотелось. Приезжал, правда, с работы коллега-журналист, но мало пробыл, почти ничего не рассказал, только порадовался, что главного редактора перевели в замы. Правда, за встречу коньячку выпили. Вот и вся радость. Была, и нет её. И опять не с кем словечком обмолвиться. Обидно, конечно, что на внимание родственнички оказались небогаты, но ничего не поделаешь — у всех свои заботы. Поэтому с каждым днём всё меньше старался обременять их. Из принципа. Ведь не скажешь, что нельзя так относиться к больному, тем более родному человеку. Ведь должны же быть в каждом из нас милосердие, сердечность! Нет, конечно, — обидятся, а сами не догадывались или не хотели догадываться. От этого лишь обиднее делалось. Поневоле часто вспоминалась жена, которой нет два года. Была бы жива — и забот никаких, и просить никого не надо. Сама всегда обо всём догадалась бы, предложила помощь. И ждать никогда не заставляла. Не то, что сын. Поэтому и обида копилась на его семью, потому что и внук и сноха брали с него пример. А я, получалось, в доме лишним стал, обузой. Разве не обидно?! И обида, наверное, долго бы жила, но толку от неё мало. Это пришлось признать. Поневоле стал больше надеяться на себя самого, тем более что рука на поправку пошла, да и нога почти перестала хромать. На душе посветлело. А вскоре дни заметно прибавились, весна наступила, и всё чаще хотелось в окно выглянуть, посмотреть, что во дворе делается. Как-то выглянул и… увидел ворону с культей вместо правого крыла. Сразу заволновался. Когда же по кривому клюву узнал осеннюю знакомую, то не мог поверить в это чудо! Где она смогла пережить зиму, чем питалась, как спасалась от морозов?! Никто ведь за ней не ухаживал, лекарствами не потчевал. И пожаловаться ей было некому, и обижаться не на кого. Подумал так, и сразу в душе что-то перевернулось, стало стыдно за своё нытье и сомнения, за то, что не голодал, что всю зиму прожил в тёплой квартире на всём готовом, — за всё стыдно. Захотелось крикнуть вороне, и не один раз: «Прости, серая!» И я не удержался, взял хлеб и сыр и пошёл кормить её, но она, заметив меня у подъезда, удивительно быстро припустилась по талому снегу, словно вспомнила, как осенью пытался поймать. Отбежав, начала искоса наблюдать за мной: не стану ли догонять, а после нырнула за ограду детского садика. И тогда стало понятно, что неспроста она такая недоверчивая: осторожность помогла ей выжить, дождаться тёплых дней. «Хитра!» — подумал я и улыбнулся. И в этот момент почему-то стало так радостно и легко, как не было давным-давно. Постоял-постоял у подъезда, понаблюдал за вороной и подумал о своих домашних. Пока думал, обида на них мало-помалу пропала. Чего же теперь обижаться, когда весна пришла и каркуша вернулась! |
||
